Личность Чаадаева в его переписке с современниками

Писали все, всем и обо всем: в письмах обменивались светскими сплетнями, мнениями; сообщали о семейных делах, а порой и излагали свои идеи и убеждения.

Чаадаев испытывал непреодолимое влечение к эпистолярному жанру. Это отчасти объясняется характерной чертой его философского мышления — диалогичностью, потребностью в контрмнении, свойственной философам «сократовского типа», непременно нуждающимся в слушателе, который не просто внимал бы слову учителя, а был бы его оппонентом и собеседником, спорил бы с ним, приводя все новые и новые аргументы и контраргументы, разбивая слету его доводы и который мог бы прекратить спор только окончательно физически обессилев.

Были ли у Чаадаева такие собеседники? Похоже, что нет. Был друг, гениальный Пушкин, но, по словам самого Чаадаева, «мозг поэта построен иначе».

Казалось бы, с кем еще полемизировать западнику Чаадаеву, как не со славянофилами? Ан нет. И хотя почти все они, в особенности А. С. Хомяков, были любители поспорить и считались сильными «диалектиками», с точки зрения Чаадаева, они спорили не для поиска истины, а пытаясь убедить противника в истинности своих убеждений, «обратить его в свою веру». Чаадаев же считал, что истина еще не найдена. Далее, в отличие от славянофилов, он был первым русским национальным философом. Тем самым, он был обречен на непонимание со стороны современников. «Первый», неважно, живет ли он в демократических Афинах или в самодержавной России, всегда получает ярлык преступника или сумасшедшего. А чаще всего — оба.

Именно поэтому знаменитая резолюция Николая I, наложенная им на «Философическое письмо»: «Нахожу содержание оной смесью дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного» — попала в самую точку, вынеся окончательный приговор преобладающего, увы, общественного мнения.

Иной приговоренный, не вынеся позора, и впрямь лишился бы рассудка, а то и вовсе наложил бы на себя руки, Чаадаев же не без некоторого удовольствия принял «по высочайшему повелению и по собственной милости» — официальную роль безумца, приговаривая, по словам С. В. Энгельгардт, о своем «блестящем безумии».

Итак, Чаадаев тяготел к своему излюбленному жанру литературно-философского творчества независимо от официального запрета выступать в печати и даже независимо от тогдашней моды вести переписку.