“Архипелаг Гулаг” (монументально-публицистическое исследование репрессивной системы)

Взгляд на российскую репрессивную систему в произведениях Солженицына

План:

Введение

Художественное исследованиепроизведения «Архипелаг Гулаг».

«Один день ИванаДенисовича» и его связь с историей.

Заключение

Введение

Наверное, каждое литературноепроизведение, каким бы оно ни было, за счет отражения реалий нашей жизни набумаге посредством слова, направлено к сознанию читателей и оказывает на негоопределенное воздействие. Это воздействие может быть как прямым, так и косвенным.

Несомненно, самым ярким примеромпрямого воздействия можно считать публицистические произведения, в которыхотображаются самые актуальные вопросы общественной жизни. Дляписателя-публициста человек, его жизнь, судьба и характер являются реальнойосновой для собственных взглядов. Цель такого писателя — убедить своихчитателей принять его собственную точку зрения, что достигается за счет фактов, логических построений и выразительных образов.

В художественном произведении всепроисходит несколько иначе. Для того чтобы проникнуть в суть происходящего, одним из важнейших используемых инструментов познания становится вымысел. Именно благодаря вымыслу внутренняя сущность явления раскрывается куда болееубедительно, чем это могло бы произойти с использованием только голых фактов. Врезультате мы видим, что художественная правда по своей силе воздействия начитателей оказывается куда более значительной, нежели правда факта.

Целью данного реферата стала попыткарассмотреть основные стороны творчества Солженицына, касающиеся объективнойоценки репрессивной системы советских лагерей сталинской эпохи.

Актуальность этой темы исследованияочевидна и по сей день, ведь, несмотря на то, что многое из пережитого нашимисоотечественниками во времена репрессий действительно страшно, еще болеестрашным было бы предать забвению события прошлых лет. Известно, что историяразвивается во времени по спирали, многие события повторяются, поэтому никто неможет дать твердой гарантии того, что произошедшее в те годы не повторитсяснова, но только в более жестокой форме.

Заслуга Солженицына в этом планебыла несомненна, ведь именно он стал первым, кто показал в своих произведенияхпсихологию того времени. Солженицын не побоялся рассказать миру о тех тайнах, которые многие знали, но боялись открывать другим людям. Но Солженицын открытои правдиво стал освещать проблемы, касающиеся нашего общества и отдельногочеловека в нем. Конечно, спустя какое-то время появятся и другие, например, В. Шаламов, который в ответ на произведения Солженицына скажет, что «в таком лагере, какИван Денисович, можно провести хоть всю жизнь. Это упорядоченный послевоенныйлагерь, а совсем не ад Колымы».

Но сейчас самое главное заключаетсяв том, что все, кто прошел — не важно где именно — описанные Солженицыным идругими авторами «круги ада», заслуживают всяческого почтения и особоговнимания. Роман «Архипелаг Гулаг», таким образом, является прежде всегонапоминанием, предостережением будущему поколению людей, и уже потом памятникомвсем тем, кто так и не сумел рассказать об этом в своей жизни.

Цель настоящей работы не вотслеживании соотношения категорий «правда факта» и"художественная правда" в произведениях «Архипелаг ГУЛАГ» и"Один день Ивана Денисовича" А. Солженицына. На самом деле, этипроизведения, на создание которых ушло целое десятилетие, давно стали настоящейэнциклопедией лагерной жизни, мира советских лагерей.

Но прежде чем приступать к работе, нужно определить, что такое «Архипелаг ГУЛАГ», ведь одновременно этопроизведение может быть и мемуарами, и автобиографическим романом, и дажеисторической хроникой? Сам Солженицын дает такое определение жанра своегопроизведения, как «опыт художественного исследования». Данноеопределение очень точно, оно как ничто иное четко формулирует цель, которую ставилперед собой писатель при написании романа: художественное исследование лагерякак явления, которое играет определяющую роль в характере государства, исследование лагерной жизни и человека, живущего в этой среде. И в то же время, это определение может восприниматься читателем как некий термин, который незадает четкого жанрового содержания с одной стороны, и отражает историческую, документальную и философскую направленность произведения — с другой.

Всем известно, что любой диалог, даже самый яркий и, казалось бы, запоминающийся, если он не будет зафиксированна бумаге, то спустя несколько лет его уже невозможно будет воспроизвести спервоначальной точностью. Точно также и события, происходящие в мире, не могутбыть переданы во всей объективной полноте мыслей и переживаний отдельных егоучастников или свидетелей. Здесь большую роль играет автор, который, будучимастером, перестраивает материал, превращает документальные сведения в мир уженепосредственно увиденного, с той целью, чтобы проявились нераздельностьискусства и реальной жизни и их непрерывное взаимодействие.

Но для Солженицына все былонесколько иначе, в своих произведениях он мало прибегал к описанному вышеприему, ведь для него было важным передавать все, что попадало на страницыкниг, без искажения. Для Солженицына было очень важно сохранить тот особыйотпечаток, который накладывает на происходящее время, власть, история. От всегоэтого нельзя открещиваться, необходимо понимать, принимать и помнитьсвершившиеся факты, а также стараться открыть на них глаза и другим людям.

Солженицын ухитрился в своих работахизобразить жизнь очень полно, во все её «красе», и поэтому «некаждый читатель долетит своим взором хотя бы до середины Архипелага», но япостараюсь раскрыть основные аспекты творчества этого автора.

Художественное исследование произведения"Архипелаг Гулаг"

Внебрачное наследие ГУЛАГА,

дитя единокровное — общага. Раскрыла пасть на трассе Усть-Улима.Как ни крути, а не проехать мимо. Гром и литавры бесконечной стройки, целинные былинные края. Фанерной стенкой стиснутые койки. Одна из них, из десяти, моя. А на соседней, с Панькой Волосатой, живет подростокиз породы статуй. Сильномогуч и абсолютно лыс. Столовая и туалет дощатыйв замерзшей луже, в наледях слились. Пристанище для обнаглевших крыс. О, разве всем ниспослано терпеньеидти на свет сквозь мерзость запустенья! И где он есть, тот благодатный свет, когда кругом, как я, такие ж люди?.. Простым словам о святости, о чудеповерил бы я в девятнадцать лет?..

(Александр Зорин)

«Архипелаг Гулаг» — одно из наиболеекапитальных произведений Александра Солженицына. Всегдашний и острый критикнашей действительности, нашего общества и его политической системы, Солженицын, надо думать, останется таковым до конца своей жизни. Вместе с тем естьоснования, что к происходящим у нас переменам он присматривается, как и все мы, с надеждой на мирное выздоровление страны.

Но вот что главное: чем трагичнее, чем ужаснее было пережитое время, тем больше «друзей» било челом до земли, восхваляявеликих вождей и отцов народов. Злодейство, кровь и ложь всегда сопровождаютсяодами, которые долго не смолкают даже и после того, как ложь разоблачена, кровьоплакана и принесены уже громкие покаяния. Так, может быть, умные и честныеоппоненты нужнее нашему обществу, чем дешево приобретенные и даже — искренние, но недалекие друзья? А если так, Александр Солженицын с его непоколебимымупорством нам нынче попросту необходим — мы должны его знать и слышать, а незнать и не слышать не имеем ни морального, ни умственного права.

Пусть далеко не все, что высказаноавтором в его «Архипелаге», мы разделяем, но когда сейчас рассчитываемся сосвоим прошлым, мы убеждаемся, что он-то противостоял ему чуть ли не всю своюсознательную и, уж во всяком случае, творческую жизнь. Этот факт обязывает насзадуматься о многом. Тем более что нынче мы тоже ведь другие, уже не те, к комувзывал когда-то наш писатель. Будучи другими, многое узнав, поняв и пережив, мыпо-другому прочитаем его, вполне возможно, что даже и не так, как он того хотелбы. Но это и есть та долгожданная свобода- свобода печатного слова и свободапрочтения, без которой нет и не может быть деятельной, с несомненной пользойдля общества литературной жизни, которую на равных правах веками создают илитература, и общество.

Человек не выбирает время, в которомему жить. Оно дается ему, и в отношении к нему он определяет и выявляет себякак личность. Обычных способностей и обычного усердия требует оно от живущих всогласии с ним, за что и награждает спокойной жизнью. Не всякому дано броситьему вызов.

Встав против течения, трудно устоятьпод напором его. Но зато устоявшие, бросившие безумный вызов и нареченныесовременниками бунтарями, открываются нам подлинными героями своего времени. Геройство их — в силе духа и нравственной самоотверженности. В том, что прожилиони жизнь свою не во лжи.

Таким и видится уже сегодняжизненный и творческий путь Александра Солженицына — выдающегося современногорусского писателя. Понять его — значит, многое понять в истории уходящего XXвека. Но, прежде всего нужно назвать трех «китов», составляющих пафостворчества. Это — патриотизм, свободолюбие, жизнестойкость.

Чтобы спокойно и объективно оценить"Архипелаг ГУЛАГ", надо выйти из того шокового состояния, в которое погружаетнас книга. Мы — каждый — испытываем потрясение от материала, которыйразворачивает писатель, от его оценок, расходящихся с теми, что былиобщеприняты. Но шок испытываем и от необходимости сделать самому себе честноепризнание: так что же, это было?

Для каждого из нас это сложныйпсихологический барьер. Почему-то не очень верится тому, кто легко взял этотбарьер, и у него нет вопросов, все ему понятно и все ответы он нашел.

В обыденной жизни можно уйти оттого, что мешает: уйти от сварливой жены, съехать от надоевшего соседа, поменять работу, оставить город, наконец — сменить при определенныхобстоятельствах даже паспорт. Словом — начать новую жизнь. Но можно ли уйти отпрошлого? Тем более, что оно не только твое, а и твоего народа, твоей страны, прошлое, ставшее историей.

Что было — то было. Знание того, чтобыло, не может быть безнравственным. Народ, забывающий прошлое, не имеетбудущего. Но с чувством стыда в будущее не вступают. Легче поверить, чтоописанное Солженицыным, — правда. И мы сегодня выговариваемся за всех тех, ктовынужден был молчать — от страха ли, стыда, от чувства вины перед детьми. Выговариваем свое незнание всей правды этого неслыханного преступления противнарода.

1956 год открыл было шлюзы запрета, обозначил саму проблему случившейся народной беды. Ее принесли с собой те, ктотолько что вернулись из тюрем, лагерей и ссылок. Говорили о ней и наофициальном уровне, в памятном докладе Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС. Тогдаже, в 1958 году, Александр Солженицын, хлебнувший этой беды, и задумал свой"Архипелаг ГУЛАГ". Публикация в 1962 году «Одного дня ИванаДенисовича» укрепила уверенность писателя в своих силах. К нему пошлиписьма, в которых люди рассказывали свои судьбы, приводили факты и детали, побуждали его к работе.

По мере того как открывалась, аточнее — пока лишь приоткрывалась эта правда, острее вставал вопрос об истоках, причинах, вдохновителях и исполнителях. Было очевидно, что все репрессии быличастью системы, а всякая система имеет некое организующее начало, стержень, который ее держит даже тогда, когда составляющие меняются. Репрессии не могливозникнуть сразу, только в связи с выдвижением на первые роли И. В. Сталина иприближенных к нему. Официально репрессии и сегодня ассоциируются с культомличности Сталина, официально и сегодня признаются порождением сталинизма, говорится о жертвах сталинских репрессий.

Это продолжает оставаться предметомдовольно острого спора, формула о сталинских репрессиях 30-х — начала 50-хгодов является неполной. Она не включает в себя миллионы крестьян, репрессированных с начала коллективизации. Она не включает в себя Соловки 20-хгодов. Она не включает в себя высылку за границу сотен деятелей русскойкультуры.

Солженицын цитирует маршалаТухачевского о тактике подавления крестьянского восстания в Тамбовской губерниив 1921 году: «Было решено организовать широкую высылку бандитских семей. Были организованы обширные концлагеря, куда предварительно эти семьизаключались». Это в 1926 году уже воспринималось спокойно как нечтонормальное в практике молодого советского государства.

А «расказачивание»?

В самом начале первого тома"Архипелага" Солженицын называет 227 своих соавторов (без имен, конечно): «Я невыражаю им здесь личной признательности: это наш общий дружный памятник всемзамученным и убитым». «ПОСВЯЩАЮ всем, кому не хватило жизни об этом рассказать. И простят они мне, что я не все увидел, не все вспомнил, не обо всемдогадался». Это слово скорби всем тем, кого поглотила «адова пасть» ГУЛАГа, чьиимена стерлись из памяти, исчезли из документов, большею частью уничтоженных.

В лаконичной преамбуле своегограндиозного повествования Солженицын замечает: «В этой книге нет нивымышленных лиц, ни вымышленных событий. Люди и места названы их собственнымиименами. Если названы инициалами, то по соображениям личным. Если не названывовсе, то лишь по тому, что память людская не сохранила имен, — а все былоименно так». Автор называет свой труд «опытом художественного исследования».Удивительный жанр! При строгой документальности это вполне художественное произведение, в котором, наряду с известными и безвестными, но одинаково реальными узникамирежима, действует еще одно фантасмагорическое действующее лицо — сам Архипелаг. Все эти «острова», соединенные между собой «трубами канализации», по которым"протекают" люди, переваренные чудовищной машиной тоталитаризма в жидкость— кровь, пот, мочу; архипелаг, живущий собственной жизнью, испытывающий тоголод, то злобную радость и веселье, то любовь, то ненависть; архипелаг, расползающийся, как раковая опухоль страны, метастазами во все стороны;окаменевающий, превращающийся в континент в континенте.

«Десятый круг» Дантова ада, воссозданный Солженицыным, — фантасмагория самой жизни. Но в отличие от автораромана «Мастер и Маргарита», Солженицыну, реалисту из реалистов, нет никакойнужды прибегать к какой-либо художественной «мистике" — воссоздавать средствамифантастики и гротеска „черную магию“, вертящую людьми помимо их воли то так, тоэдак, изображать Воланда со свитой, прослеживать вместе с читателями все"королевские штуки», излагать романную версию «Евангелия от Пилата». Сама жизньГУЛАГа, во всей реалистической наготе, в мельчайших натуралистическихподробностях, гораздо фантастичнее и страшнее любой книжной «дьяволиады», любой, самой изощренной декадентской фантазии. Солженицын как будтоподтрунивает над традиционными мечтами интеллигентов, их бело-розовымлиберализмом, не способных представить себе, до какой степени можно растоптатьчеловеческое достоинство, уничтожить личность, низведя ее до толпы «зэков», сломать волю, растворить мысли и чувства в элементарных физиологическихпотребностях организма, находящегося на грани земного существования.

«Если бы чеховским интеллигентам, все гадавшим, что будет через двадцать- тридцать- сорок лет, ответили бы, чтона Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом, спускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскаленный на примусе шомпол в анальное отверстие („секретное тавро“), медленно раздавливать сапогом половые части, а в видесамого легкого- пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавоемясо, — ни одна бы чеховская пьеса не дошла бы до конца, все герои пошли бы всумасшедший дом». И, обращаясь прямо к тем, кто делал вид, что ничего непроисходит, а если и происходит, то где-то стороной, вдалеке, а если и рядом, то по принципу «авось меня обойдет», автор «Архипелага» бросает от именимиллионов Гулаговского населения: «Пока вы в свое удовольствие занималисьбезопасными тайнами атомного ядра, изучали влияние Хайдеггера на Сартра иколлекционировали репродукции Пикассо, ехали купейными вагонами на курорт илидостраивали подмосковные дачи, — а воронки непрерывно шныряли по улицам игебисты стучали и звонили в двери …» «Органы никогда не ели хлеба зря»;"пустых тюрем у нас не бывало никогда, а либо полные, либо чрезмернопереполненные"; «в выбивании миллионов и в заселении ГУЛАГа была хладнокровнозадуманная последовательность и неослабевающее упорство».

Обобщая в своем исследовании тысячиреальных судеб, сотни личных свидетельств и воспоминаний, неисчислимоемножество фактов, Солженицын приходит к мощным обобщениям — и социального, ипсихологического, и нравственно-философского плана. Вот, например, автор"Архипелага" воссоздает психологию среднеарифметического жителя тоталитарногогосударства, вступившего — не по своей воле — в зону смертельного риска. Запорогом — Большой террор, и уже понеслись неудержимые потоки в ГУЛАГ: начались"арестные эпидемии".

Солженицын заставляет каждогочитателя представить себя «туземцем» Архипелага — подозреваемым, арестованным, допрашиваемым, пытаемым. Заключенным тюрьмы и лагеря… Любой поневолепроникается противоестественной, извращенной психологией человека, изуродованного террором, даже одной нависшей над ним тенью террора, страхом;вживается в роль реального и потенциального зэка. Чтение и распространениесолженицынского исследования — страшная тайна; она влечет, притягивает, но иобжигает, заражает, формирует единомышленников автора, вербует новых и новыхпротивников бесчеловечного режима, непримиримых его оппонентов, борцов с ним, азначит, — все новых его жертв, будущих узников ГУЛАГа (до тех пор, пока онсуществует, живет, алчет новых «потоков», этот ужасный Архипелаг).

А Архипелаг ГУЛАГ- это не какой-тоиной мир: границы между «тем» и «этим» миром эфемерны, размыты; это однопространство! «По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись илинесчастливо брели мимо каких-то заборов — гнилых, деревянных, глинобитныхдувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались — что за ними? Ни глазом, ни разумением мы не пытались за них заглянуть — а там-то иначинается страна ГУЛАГ, совсем рядом, в двух метрах от нас. И еще мы незамечали в этих заборах несметного числа плотно подогнанных, хорошозамаскированных дверок, калиток. Все, все эти они были приготовлены для нас! -и вот распахнулась быстро роковая одна, и четыре белых мужских руки, непривыкших к труду, но схватчивых, уцепляют нас за руку, за воротник, за шапку, за ухо — вволакивают как куль, а калитку за нами, калитку в нашу прошлую жизнь, захлопывают навсегда.

Все. Вы — арестованы!

И нич-ч-чего вы не находитесь на этоответить, кроме ягнячьего бленья:

Я-а? За что…

Вот что такое арест: это ослепляющаявспышка и удар, от которых настоящее разом сдвигается в прошедшее, аневозможное становится полноправным настоящим".

Солженицын показывает, какиенеобратимые, патологические изменения происходят в сознании арестованногочеловека. Какие там нравственные, политические, эстетические принципы илиубеждения! С ними покончено чуть ли не в тот же момент, когда ты перемещаешьсяв «другое» пространство — по ту сторону ближайшего забора с колючей проволокой. Особенно разителен, катастрофичен перелом в сознании человека, воспитанного вклассических традициях — возвышенных, идеалистических представлениях о будущеми должном, нравственном и прекрасном, честном и справедливом. Из мира мечтанийи благородных иллюзий ты враз попадаешь в мир жестокости, беспринципности, бесчестности, безобразия, грязи, насилия, уголовщины: в мир, где можно выжить, лишь добровольно приняв его свирепые, волчьи законы; в мир, где быть человекомне положено, даже смертельно опасно, а не быть человеком — значит сломатьсянавсегда, перестать себя уважать, самому низвести себя на уровень отбросовобщества и так же именно к себе и относиться.

Чтобы дать читателю проникнутьсянеизбежными с ним переменами, пережить поглубже контраст между мечтой идействительностью, А.И. Солженицын нарочно предлагает вспомнить идеалы инравственные принципы предоктябрьского «серебряного века" — так лучше понятьсмысл произошедшего психологического, социального, культурного, мировоззренческогопереворота. «Сейчас-то бывших зэков да даже и просто людей 60-х годов рассказомо Соловках, может быть, и не удивишь. Но пусть читатель вообразить себячеловеком чеховской или после чеховской России, человеком Серебряного Веканашей культуры, как назвали 1910-е годы, там воспитанным, ну пусть потрясеннымгражданской войной, — но все-таки привыкшим к принятой у людей пище, одежде, взаимному словесному обращению…». И вот тот самый «человек серебряного века"внезапно погружается в мир, где люди одеты в серую лагерную рвань или в мешки, имеют на пропитание миску баланды и четыреста, а может, триста, а то и стограммов хлеба (!); и общение- мат и блатной жаргон. — «Фантастический мир!».

Это внешняя ломка. А внутренняя -покруче. Начать с обвинения. «В 1920 году, как вспоминает Эренбург, ЧКпоставила перед ним вопрос так: «Докажите, что вы — не агент Врангеля». А в1950 один из видных подполковников МГБ Фома Фомич Железнов объявил заключеннымтак: «Мы ему (арестованному) и не будем трудиться доказывать его вину. Пусть оннам докажет, что не имел враждебных намерений».

И на эту людоедски-незамысловатуюпрямую укладываются в промежутке бессчетные воспоминания миллионов. Какоеускорение и упрощение следствия, не известные предыдущему человечеству! Пойманный кролик, трясущийся и бледный, не имеющий права никому написать, никому позвонить по телефону, ничего принести с воли, лишенный сна, еды, бумаги, карандаша и даже пуговиц, посаженный на голую табуретку в углукабинета, должен сам изыскать и разложить перед бездельником-следователемдоказательства, что не имел враждебных намерений! И если он не изыскивалих (а откуда он мог добыть), то тем самым и приносил следствию приблизительныедоказательства своей виновности!".

Но и это еще только начало ломкисознания. Вот — следующий этап самодеградации. Отказ от самого себя, от своихубеждений, от сознания своей невиновности (тяжко!). Еще бы не тяжко! -резюмирует Солженицын, — да непереносимо человеческому сердцу: попав под роднойтопор — оправдывать его.

А вот и следующая ступенькадеградации. «Всей твердости посаженных правоверных хватило лишь для разрушениятрадиций политических заключенных. Они чуждались инакомыслящих однокамерников, таились от них, шептались об ужасных следствиях так, чтобы не слышали беспартийныеили эсеры — «не давать им материала против партии!».

И наконец — последняя (для"идейных"!): помогать партии в ее борьбе с врагами, хотя бы ценой жизни своихтоварищей, включая и свою собственную: партия всегда права! (статья 58, пункт12 «О недонесении в любом из деяний, описанных по той же статье, но пунктами1−11» не имела верхней границы! Этот пункт уже был столь всеохватнымрасширением, что дальнейшего и не требовал. Знал и не сказал — все равно, что сделал сам!). «И какой же выход они для себя нашли? — иронизируетСолженицын. — Какое же действенное решение подсказала им их революционнаятеория? Их решение стоит всех их объяснений! Вот оно: чем больше посадят — темскорее вверху поймут ошибку! А поэтому — стараться как можно больше называтьфамилий! Как можно больше давать фантастических показаний на невиновных! Всюпартию не арестуют!

(А Сталину всю и не нужно было, емутолько головку и долгостажников.)".

Автор приводит символический эпизод, касающийся «коммунисток набора 37-го года»: «В свердловской пересылочной банеэтих женщин прогнали сквозь строй надзирателей. Ничего, утешились. Уже наследующих перегонах они пели в своем вагоне:

«Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек!»

Вот с таким комплексоммиропонимания, вот с таким уровнем сознания вступают благомыслящие на свойдолгий лагерный путь. Ничего не поняв с самого начала ни в аресте, ни вследствии, ни в общих событиях, они по упорству, по преданности (или побезвыходности?) будут теперь всю дорогу считать себя светоносными, будутобъявлять только себя знающими суть вещей". А лагерники, встречая их, этихправоверных коммунистов, этих «благонамеренных ортодоксов», этих настоящих"советских людей", «с ненавистью им говорят: «Там, на воле, вы — нас, здесьбудем мы — вас!».

«Верность? — переспрашивает автор"Архипелага». — А по-нашему: хоть кол на голове теши. Эти адепты теорииразвития увидели верность свою развитию в отказе от всякого собственногоразвития". И в этом, убежден Солженицын, не только беда коммунистов, но и ихпрямая вина. И главная вина — в самооправдании, в оправдании родной партии иродной советской власти, в снятии со всех, включая Ленина и Сталина, ответственности за Большой террор, за государственный терроризм как основусвоей политики, за кровожадную теорию классовой борьбы, делающей уничтожение"врагов", насилие — нормальным, естественным явлением общественной жизни.

И Солженицын выносит"благонамеренным" свой нравственный приговор: «Как можно было бы им всемпосочувствовать! Но как хорошо все видят они, в чем пострадали, не видят, в чемвиноваты.»

Этих людей не брали до1937 года. Ипосле 1938-го их очень мало брали. Поэтому их называют «набор 37-го года», итак можно было бы, но чтоб это не затемняло общую картину, что даже в месяцыпик сажали не их одних, а все тех же мужичков, рабочих, и молодежь, инженеров итехников, агрономов и экономистов, и просто верующих.

Система ГУЛАГа достигла своегоапогея именно в послевоенные годы, так как к сидевшим там с середины 30-х гг."врагам народа" добавились миллионы новых. Один из первых ударов пришелся повоеннопленным, большинство из которых (около 2млн.) после освобождения былинаправлены в сибирские и ухтинские лагеря. Туда же бы были сосланы «чуждыеэлементы» из Прибалтийских республик, Западной Украины и Белоруссии. По разнымданным, в эти годы «население» ГУЛАГа составляло от 4,5 до 12млн. человек.

«Набор37-го года», очень говорливый, имеющий доступ к печати и радио, создал «легенду 37-го года», легенду из двухпунктов:

1. если когда присоветской власти сажали, то только в этом году и только о нем надо говорить ивозмущаться;

2. сажали- только их.

" И в чем же состоит высокая истинаблагонамеренных? — продолжает размышлять Солженицын. — А в том, что они нехотят отказаться ни от одной прежней оценки и не хотят почерпнуть ни однойновой. Пусть жизнь хлещет через них, и переваливается, и даже колесамипереезжает через них — а они ее не впускают в свою голову! А они не признаютее, как будто она не идет! Это нехотение осмысливать опыт жизни — их гордость! На их мировоззрение не должна отразиться тюрьма! Не должен отразиться лагерь! На чем стояли — на том и будем стоять! Мы — марксисты! Мы — материалисты! Какже можем мы измениться от того, что случайно попали в тюрьму? Вот их неизбежнаямораль: я посажен зря и, значит, я — хороший, а все вокруг — враги и сидят задело".

Однако вина"благонамеренных", как это понимает Солженицын, не в одномсамооправдании или апологии партийной истины. Если бы вопрос был только в этом- полбеды! Так сказать, личное дело коммунистов. По этому поводу Солженицынведь и говорит: «Поймем их, не будем зубоскалить. Им было больно падать."Лес рубят — щепки летят», — была их оправдательная бодрая поговорка. И вдруг они сами отрубились в эти щепки". И далее: «Сказать, что имбыло больно — это почти ничего не сказать. Им — невместимо было испытать такойудар, такое крушение — и от своих, от родной партии, и по видимости — ни зачто. Ведь перед партией они не были виноваты ни в чем».

А перед всем обществом? Передстраной? Перед миллионами погибших и замученных некоммунистов, перед теми, когокоммунисты, в том числе пострадавшие от собственной партии,"благонамеренные" узники ГУЛАГа, честно и откровенно считали"врагами", которых необходимо без всякой жалости уничтожить? Развеперед этими миллионами «контрреволюционеров», бывших дворян, священников, «буржуазных интеллигентов», «диверсантов ивредителей», «кулаков» и «подкулачников», верующих, представителей депортированных народов, националистов и «безродныхкосмополитов», — разве перед всеми ими, исчезнувшими в бездонном чревеГУЛАГа они, устремленные на создание «нового» общества и уничтожение"старого", неповинны?

И вот, уже после смерти «вождянародов», «неожиданным поворотом нашей истории кое-что, ничтожномалое, об Архипелаге этом выступило на свет. Но те же самые руки, которыезавинчивали наши наручники, теперь примирительно выставляют ладони: „Ненадо!.. Не надо ворошить прошлое!.. Кто старое помянет -тому глаз вон!"Однако доканчивает пословица: „„А кто забудет — тому два!““.Кто-то из „благонамеренных“ говорит о самом себе: „есликогда-нибудь выйду отсюда — буду жить, как будто ничего не произошло“ (М.Даниэлян); кто-то — о партии: „Мы верили партии — и мы не ошиблись."(Н.А. Виленчик); кто-то, работая в лагере, рассуждает: „вкапиталистических странах рабочие борются против рабского труда, но мы-то, хотьи рабы, работаем на социалистическое государство, не для частных лиц. Эточиновники лишь временно стоят у власти, одно движение народа — и они слетят, агосударство народа останется“; кто-то апеллирует к „давности“, применяясь „к своим доморощенным палачам („Зачем староеворошить?..“), уничтожавшим соотечественников многократно больше, чем всягражданская война“. А у кого-то из „не желающих вспоминать ,-замечает Солженицын, — довольно уже было (и еще будет) времени уничтожить вседокументы дочиста“. А в сумме получается, что и ГУЛАГа-то никакого — небыло, и миллионов репрессированных — не было, или даже известный аргумент:"у нас зря не сажают“. Наподобие такой сентенции: „Пока арестыкасались людей, мне не знакомых или малоизвестных, у меня и моих знакомых невозникало сомнения в обоснованности этих арестов. Но когда были арестованыблизкие мне люди и я сама, и встретилась в заключении с десятками преданнейшихкоммунистов, то…“ Солженицын эту сентенцию и комментирует убийственно:"Одним словом, они оставались спокойны, пока сажали общество."Вскипел их разум возмущенный“, когда стали сажать ихсообщество».

Сама идея лагерей, этого орудия"перековки" человека, рождалась ли она в головах теоретиков"военного коммунизма" - Ленина и Троцкого, Дзержинского и Сталина, неговоря уже о практических организаторах Архипелага — Ягоды, Ежова, Берия, Френкеля и др., доказывает Солженицын, была безнравственна, порочна, бесчеловечна. Чего стоят только, например, приводимые Солженицыным бесстыдныетеоретизмы сталинского палача Вышинского: «…успехи социализма оказываютсвое волшебное (так и вылеплено: волшебное!) влияние и на… борьбу спреступностью». Не отставала от своего учителя и идейного вдохновителяправовед Ида Авербах (сестра рапповского генсека и критика Леопольда Авербаха).В своей программной книге «От преступления к труду», изданной подредакцией Вышинского, она писала о советской исправтрудполитике -«превращение наиболее скверного людского материала („сырье“ — топомните? „насекомых — помните? — А.С.) в полноценных активных сознательныхстроителей социализма“» (6, 73). Главная мысль, кочевавшая из одного"ученого" труда в другой, из одной политической агитки в другую: уголовники -это наиболее «социально близкие» к трудящимся массам социальныеэлементы: от пролетариата — рукой подать до люмпен-пролетариата, а там ужсовсем близко «блатные»…

Автор «Архипелага ГУЛАГ"не сдерживает своего сарказма: «Присоединись и мое слабое перо квоспеванию этого племени! Их воспевали как пиратов, как флибустьеров, как бродяг, как беглых каторжников. Их воспевали как благородных разбойников — от РобинГуда и до опереточных, уверяли, что у них чуткое сердце, они грабят богатых иделятся с бедными. О, возвышенные сподвижники Карла Моора! О, мятежный романтикЧелкаш! О, Беня Крик, одесские босяки и их одесские трубадуры!

Да не вся ли мировая литературавоспевала блатных? Франсуа Вийона корить не станем, но ни Гюго, ни Бальзак неминовали этой стези, и Пушкин-то в цыганах похваливал блатное начало (А как таму Байрона?) Но никогда не воспевали их так широко, так дружно, такпоследовательно, как в советской литературе.(Но то были высокие ТеоретическиеОснования, не одни только Горький с Макаренко.)".

И Солженицын подтверждает, что"всегда на всё есть освящающая высокая теория. Отнюдь не сами легковесныелитераторы определили, что блатные — наши союзники по построениюкоммунизма". Тут впору вспомнить и знаменитый ленинский лозунг «Грабьнаграбленное!», и понимание «диктатуры пролетариата» какправового и политического «беспредела», не связанного никакимизаконами и нормами, и «коммунистическое» отношение к собственности («все- наше общее»), и самые «уголовные истоки» партии большевиков. Теоретики советского коммунизма не стали залезать в теоретические книжные дебрив поисках оптимальных моделей нового общества: блатной мир, скученный вконцентрационном лагере в единую «трудармию», плюс систематическоенасилие и устрашение, плюс стимулирующая перевоспитательный процесс «шкалапайки плюс агитация» — вот и все, что нужно для построения бесклассовогообщества.

«Когда же стройная эта теорияопускалась на лагерную землю, выходило вот что: самым заядлым, матерымблатникам передавались безотчетная власть на островах Архипелага, налагучастках и лагпунктах, — власть над населением своей страны, надкрестьянами, мещанами и интеллигенцией, власть, которой они не имели в истории, никогда ни в одном государстве, о которой на воле и помыслить не могли, — атеперь отдавали им всех прочих людей как рабов. Какой же бандит откажется оттакой власти?..».

«Нет уж, — говорит Солженицын, — ни от каменя плода, ни от вора добра». Построив государственную систему, все советское общество по законам ГУЛАГа, теоретики и практики коммунизмафактически «перевоспитали» — с помощью «блатняков» -огромную массу трудящихся и партгосруководителей в блатных. Пронизанный"блатной" моралью, эстетикой, представлениями о труде, управлении исамоуправлении и т. п., Архипелаг ГУЛАГ основан на отрицании мира"фраерского". Солженицын поясняет: «Фраерский значит -общечеловеческий, такой, как у всех нормальных людей. Именно этотобщечеловеческий мир, наш мир, с его моралью, привычками жизни и взаимнымобращением, наиболее ненавистен блатным, наиболее высмеивается ими, наиболеепротивопоставляется своему антисоциальному антиобщественному коблу». Вотрицании, отвержении всего нормального, общечеловеческого, нравственного, культурного органически сошлись уголовники и гэбисты, большевистскиефункционеры и теоретики бесправного и беззаконного государства. Больше всего ихроднило между собой, по мнению Солженицына, вот это: «паразит не можетжить в одиночестве. Он должен жить на ком-нибудь, обвиваясь».

Свой позорный вклад внесли воправдание — нет, неточно! — в воспевание, настоящую апологиюусовершенствованного рабства, лагерной «перековки» нормальных людей в"блатняков", в безымянный «наиболее скверный людскойматериал» — советские писатели во главе с автором «Несвоевременныхмыслей» Горьким. «В гнездо бесправия, произвола и молчанияпрорывается сокол и буревестник! первый русский писатель! вот он им пропишет! вот он им покажет! вот, батюшка, защитит! Ожидали Горького почти как всеобщуюамнистию». Начальство лагерей «прятало уродство и лощилопоказуху».

Кто же противостоит в книгеСолженицына «Архипелаг ГУЛАГ» чекистам и уркам, благонамеренным" и"слабакам", теоретикам и певцам «перевоспитания» людей взэков? Всем им противостоит у Солженицына интеллигенция. «С годами мнепришлось задумываться над этим словом — интеллигенция. Мы все очень любимотносить себя, к ней — а ведь не все относимся. В Советском Союзе это словоприобрело совершенно извращенный смысл. К интеллигенции стали относить всех, кто не работает (и боится работать) руками. Сюда попали все партийные, государственные, военные и профсоюзные бюрократы…» -перечисляемый списокдлинен и тосклив. «А между тем ни по одному из этих признаков человек неможет быть зачислен в интеллигенцию. Если мы не хотим потерять это понятие, мыне должны его разменивать. Интеллигент не определяется профессиональнойпринадлежностью и родом занятий. Хорошее воспитание и хорошая семья тоже еще необязательно выращивают интеллигента. Интеллигент — это тот, чьи интересы и воляк духовной стороне жизни настойчивы и постоянны, не понуждаемы внешнимиобстоятельствами и даже вопреки им. Интеллигент это тот, чья мысль неподражательна».

Размышляя над трагическими судьбами отечественнойинтеллигенции, изуродованной, онемевшей, сгинувшей в ГУЛАГе, Солженицыннеожиданно приходит к парадоксальному открытию: «…Архипелаг давалединственную, исключительную возможность для нашей литературы, а может быть -для мировой. Небывалое крепостное право в расцвете XX века в этом одном, ничегоне искупающем смысле открывало для писателей плодотворный, хотя и гибельныйпуть». Этот путь, пройденный самим автором, а вместе с ним еще несколькимиинтеллигентами — учеными, писателями, мыслителями (буквально считанные единицыуцелевших!) — путь подвижничества и избранничества. Поистине крестный путь! Евангельский «путь зерна»…

«Миллионы русских интеллигентовбросили сюда не на экскурсию: на увечья, на смерть, и без надежды на возврат. Впервые в истории такое множество людей развитых, зрелых, богатых культуройоказались без придумки и навсегда в шкуре раба, невольника, лесоруба и шахтера. Так впервые в мировой истории (в таких масштабах) слились опыт верхнего инижнего слоев общества! Растаяла очень важная, как будто прозрачная, нонепробиваемая прежде перегородка, мешавшая верхним понять нижних: жалость. Жалость двигала благородными соболезнователями прошлого (и всемипросветителями) — и жалость же ослепляла их. Их мучили угрызения, что они самине делят этой доли, и оттого они считали себя обязанными втрое кричать онесправедливости, упуская при этом доосновное рассмотрение человеческой природынижних, верхних, всех.

Только у интеллигентных зэков Архипелагаэти угрызения наконец отпали: они полностью делили злую долю народа! Только самстав крепостным, русский образованный человек мог теперь (да если поднималсянад собственным Горем) писать крепостного мужика изнутри.

Но теперь не стало у него карандаша, бумаги, времени и мягких пальцев. Но теперь надзиратели трясли его вещи, заглядывали в пищеварительный вход и выход, а оперчекисты — в глаза…

Опыт верхнего и нижнего слоевслились, но — носители слившегося опыта умерли…

Так невиданная философия илитература еще при рождении погреблись под чугунной коркой Архипелага".

И лишь единицам было дано — историейли, судьбой, Божьей волей — донести до читателей этот страшный слившийся опытинтеллигенции и народа. В этом видел свою миссию Солженицын. И он её выполнил. Выполнил, несмотря на протесты власть предержащих. В этом выразилась основнаяидея его творчества: донести до читателя чудовищную жизнь миллионов ни в чем неповинных людей, в большинстве своем крестьянства и часть интеллигенции, идругую сторону реальности — блатной мир, правящий в этой системе. А.И. Солженицынотразил по крайней мере основные вехи времени массовых репрессий,"художественно исследовал" проблему лагеря как феномена, определяющего характергосударства, поставил определенные вопросы, на которых нет однозначного ответа, есть лишь субъективные ощущения. Да, «Архипелаг Гулаг» — жестокое по своейреалистичности произведение, в нем много откровенно бесчеловечных эпизодов, ноэто необходимо. Своего рода шоковая терапия, по Солженицыну, не повредит, анаоборот поможет обществу. Мы должны знать и принимать историю, какой быантигуманной она не казалась, прежде всего для того, чтобы не повторить всегосначала, пройти стороной подводные камни. Честь и хвала автору, который первыйсумел изобразить то, о чем тогда и подумать было страшно. «Архипелаг» — этопамятник не только всем погибшим в лагерном аду, это ещё и символ безрассудствавластей, беспамятства нас самих. И если данное монументальное творение являетсяобщей картиной, то произведение, речь о котором пойдет далее, более подробнозатрагивает именно внутренний мир человека, попавшего по ту сторону стены понелепому обвинению.

Один день Ивана Денисовича"и его связь с историей

Сегодня читатель иными глазамисмотрит на многие события и этапы нашей истории, стремится более точно иопределенно их оценить. Возросший интерес к проблемам недавнего прошлого неслучаен: он вызван глубинными запросами обновления. Сегодня настала порасказать, что самые страшные преступления XX века были совершены германскимфашизмом и сталинизмом. И если первый обрушил меч на другие народы, то второй -на свой собственный. Сталин сумел превратить историю страны в серию чудовищныхпреступлений против нее. В строго охраняемых документах немало позора и горя, немало сведений о проданной чести, жестокости, о торжестве подлости надчестностью и преданностью.

Это была эпоха настоящего геноцида, когда человеку приказывали: предай, лжесвидетельствуй, рукоплещи казням иприговорам, продай свой народ… Жесточайший прессинг сказывался во всехобластях жизни и деятельности, особенно в искусстве и науке. Ведь именно тогдауничтожали и сажали в лагеря талантливейших русских ученых, мыслителей, писателей (в основном тех, кто не подчинился «верхушке»). Во многом этопроисходило потому, что власть боялась и ненавидела их за истинное, ограниченное намерение жить для других, за жертвенность.

Именно поэтому многие ценныедокументы прятались за толстые стены архивов и спецхранов, из библиотекизымались неугодные издания, уничтожались храмы, иконы и другие культурныеценности. Прошлое для народа умерло, перестало существовать. Взамен быласоздана искаженная история, которая соответственным образом сформировалаобщественное сознание. Ромен Ролан в своем дневнике так написал об идеологическойи духовной атмосфере в России в те годы: «Это строй абсолютногобесконтрольного произвола, без малейшей гарантии, оставленной элементарнымсвободам, священным правам справедливости и человечности».

Действительно, тоталитарный режим вРоссии уничтожил на своем пути всех сопротивляющихся и несогласных. Странапревратилась в единый огромный ГУЛАГ. О страшной его роли в судьбах русскогонарода впервые заговорила наша отечественная литература. Здесь необходимоназвать имена Лидии Чуковской, Юрия Бондарева и Трифонова. Но в числе первыхзаговорил о нашем трагическом прошлом А. И. Солженицын. Его повесть «Один деньИвана Денисовича» стала книгой жизненной и художественной правды, возвестившейбудущий конец эпохи Сталина.

Путь «неугодных» тем к читателютернист в любые времена. И даже сегодня продолжают существовать примеры, когдаодну ложь подменяют другой. Дело еще и в том, что тоталитарное сознание неспособно к какому-либо просветлению. Вырваться из цепких клещей догматическогомышления очень непросто. Вот почему долгие годы серость и единомыслие считалисьнормой.

И вот, с позиций этого слившегосяопыта—интеллигенции и народа, прошедших крестный путь нечеловеческих испытайГУЛАГа, Солженицын выносит в советскую печать свою «лагерную»

повесть — «Один день ИванаДенисовича». После долгих переговоров с властями А.Т. Твардовский получает воктябре разрешение Н.С. Хрущева на публикацию «Одного дня…». В11-номере «Нового мира» за 1962 год повесть была опубликована, авторее в одночасье становится всемирно известным писателем. Ни одна публикациявремен «оттепели», да и много лет продолжившей ее горбачевской"перестройки" не имела резонанса и силы воздействия на ходотечественной истории.

Приоткрывшаяся щелка в"совершенно секретный" мир сталинской душегубки не просто раскрылаодну из самых страшных тайн XX века. Правда о ГУЛАГе (еще очень маленькая, почти интимная, по сравнению с будущим монолитом «Архипелага») показала"всему прогрессивному человечеству" органическое родство всехотвратительных разновидностей тоталитаризма, будь то гитлеровские «лагерясмерти» (Освенцим, Майданек, Треблинка), или сталинский Архипелаг ГУЛАГ-те же лагеря смерти, направленные на истребление собственного народа иосененные коммунистическими лозунгами, лживой пропагандой создания «новогочеловека» в ходе ожесточенной классовой борьбы и беспощадной"перековки" человека «старого».

По обыкновению всех партийныхруководителей Советского Союза, Хрущев пытался и Солженицына использоватьвместе с повестью в качестве «колесика и винтика» партийного дела. Всвоей известной речи на встрече с деятелями литературы и искусства 8 марта 1963 г. он представил открытие Солженицына как писателя заслугой партии, результатоммудрого партийного руководства литературы и искусства в годы своегособственного правления.

Партия поддерживает подлинноправдивые художественные произведения, каких бы отрицательных сторон жизни онини касались, если они помогают народу в его борьбе за новое общество, сплачивают и укрепляют его силы."

Условие, при котором партияподдерживала произведения, касающиеся «отрицательных сторон жизни», было сформулировано Хрущевым отнюдь не случайно: искусство и литература -«с партийных позиций» — нужны для того, чтобы помогать в «борьбеза новое общество», а не против него, чтобы сплачивать и укреплять силыкоммунистов, а не раздроблять их и разоружать перед лицом идеологического противника. Далеко не всем партийным деятелям и писателям, аплодировавшим Хрущеву в1962−1963 гг., было ясно, что Солженицын и Хрущев преследовали разные цели, утверждали взаимоисключающие идеи. Если Хрущев хотел спасти коммунистическийрежим за счет проведения половинчатых реформ, идеологической либерализацииумеренного толка, то Солженицын стремился сокрушить его, взорвать правдойизнутри.

В то время это понимал одинСолженицын. Он верил в свою правду, в свое предназначение, в свою победу. И вэтом у него не было единомышленников: ни Хрущев, ни Твардовский, ниновомировский критик В. Лакшин, боровшийся за Ивана Денисовича, ни Копелев…

Первые восторженные отзывы о повести"Один день Ивана Денисовича" были наполнены утверждениями о том, что"появление в литературе такого героя, как Иван Денисович, — свидетельстводальнейшей демократизации литературы после XX съезда партии"; что какие-точерты Шухова «сформировались и укрепились в годы советской власти»; что"любому, кто читает повесть, ясно, что в лагере, за редким исключением, людиоставались людьми именно потому, что были советскими по душе своей, что ониникогда не отождествляли зло, причиненное им, с партией, с нашим строем".

Возможно, авторы критических статейделали это для того, чтобы поддержать Солженицына и защитить его детище отнападок враждебной критики сталинистов. Всеми силами те, кто оценил подостоинству «Один день…», пытались доказать, что повесть обличаетлишь отдельные нарушения социалистической законности и восстанавливает «ленинскиенормы» партийной и государственной жизни (только в этом случае повестьмогла увидеть свет в 1963 г., да еще и быть выдвинутой журналом на Ленинскуюпремию).

Однако путь Солженицына от"Одного дня…" к «Архипелагу ГУЛАГ» неопровержимодоказывает, как уже к тому времени был далек автор от социалистических идеалов, от самой идеи «советскости». «Один день…» — лишь маленькая клеточкаогромного организма, который называется ГУЛАГ. В свою очередь ГУЛАГ -зеркальное отражение системы государственного устройства, системы отношений вобществе. Так что жизнь целого показана через одну его клеточку, притом несамую худшую. Разница между «Одним днем…» и"Архипелагом" прежде всего в масштабе, в документальной точности. И"Один день…", и «Архипелаг» — не об «отдельных нарушенияхсоциалистической законности», а о противозаконности, точнее -противоестественности самой системы, созданной не только Сталиным, Ягодой, Ежовым, Берия, но и Лениным, Троцким, Бухариным и другими руководителямипартии.

Человек ли?.. Этим вопросом задаетсячитатель, открывающий первые страницы повести и будто окунающийся в кошмарный, беспросветный и бесконечный сон. Все интересы заключенного Щ-854, кажется, вращаются вокруг простейших животных потребностей организма: как «закосить"лишнюю порцию баланды, как при минус двадцати семи не запустить под рубахустужу на этапном шмоне, как сберечь последние крохи энергии в ослабленномхроническом голодом и изнуряющей работой теле — словом, как выжить в лагерномаду.

И это неплохо удается сноровистому исмекалистому русскому крестьянину Ивану Денисовичу Шухову. Подводя итогпережитому дню, главный герой радуется достигнутым удачам: за лишние секундыутреннего дрема его не посадили в карцер, бригадир хорошо закрыл процентовку -бригада получит лишние граммы пайка, сам Шухов купил табачку на дваприпрятанных рубля, да и начавшуюся было утром болезнь удалось перемочь накладке стены ТЭЦ.

Все события повести как будтоубеждают читателя, что все человеческое осталось за колючей проволокой. Этап, отправляющийся на работу, представляет собой сплошную массу серых телогреек. Имена утеряны. Единственное, что подтверждает индивидуальность, — лагерныйномер. Человеческая жизнь обесценена. Рядовой заключенный подчинен всем — отсостоящих на службе надзирателя и конвоира до повара и старшины барака, тихихже узников, как и он. Его могут лишить обеда, посадить в карцер, обеспечив навсю жизнь туберкулезом, а то и расстрелять.

И все же за всеми нечеловеческимиреалиями лагерного быта выступают человеческие черты. Они проявляются вхарактере Ивана Денисовича, в монументальной фигуре бригадира АндреяПрокофьевича, в отчаянной непокорности кавторанга Буйновского, в неразлучности"братьев" - эстонцев, в эпизодическом образе старика-интеллигента, отбывающеготретий срок и, тем не менее, не желающего отказываться от приличныхчеловеческих манер.

Бытует мнение, что пора прекратитьвспоминать давно отошедшие в прошлое ужасы сталинских репрессий, что мемуарыочевидцев переполнили книжный рынок политического пространства. ПовестьСолженицына нельзя отнести к разряду конъюнктурных «однодневок». ЛауреатНобелевской премии верен лучшим традициям русской литературы, заложеннымНекрасовым, Толстым, Достоевским. В Иване Денисовиче и некоторых другихперсонажах автору удалось воплотить неунывающий, несломленный, жизнелюбивыйрусский дух. Таковы крестьяне в поэме «Кому на Руси жить хорошо». Все жалуютсяна свою судьбу: и поп, и помещик, — а мужик (даже последний нищий) сохраняетспособность радоваться уже тому, что жив.

Так и Иван Денисович. И смекалка емуприсуща: везде он успевает первым, все добывает для бригады, не забывая, правда, при этом и себя. И уныние ему чуждо. Радость доставляют Шуховумаленькие бытовые удачи, когда его сноровка и сообразительность помогаютобвести вокруг пальца жестоких притеснителей и победить суровые обстоятельства.

Нигде не пропадет «русскийхарактер». Может быть, он умен лишь практическим умом. Но душа его, которая, казалось бы, должна была ожесточиться, зачерстветь, не поддается «коррозии».Заключенный Щ-854 не обезличивается, не обездушивается. Он способен сострадатьи жалеть. Переживает он за бригадира, заслоняющего собой бригаду от лагерногоначальства. Сочувствует безотказному баптисту Алешке, не умеющего на своейбезотказности заработать немного и для себя. Помогает слабым, но неунизившимся, не научившимся «шакалить». Даже ничтожного лагерного «придурка"Фетюкова иногда жалеет он, преодолевая здоровое презрение человека, умудрившегося сохранить достоинство в скотских условиях.

Иногда жалость Шухова достигаетнереальных пределов: он часто замечает, что и конвоирам, и сторожам на вышкахне позавидуешь, ведь они вынуждены стоять на морозе без движения, в то времякак заключенный может согреться на кладке стены.

Любовь к труду также роднит Шухова сперсонажами поэмы Некрасова. Он так же талантлив и счастлив в работе, каккаменотес-олончанин, способный «гору сокрушить». Иван Денисович не уникален. Это реальный, более того, типичный персонаж. Способность замечать страданияотбывающих срок рядом с тобой роднит заключенных, превращает в своеобразнуюсемью. Неразрывная круговая порука связывает их. Предательство одного можетстоить жизни многим.

Возникает парадоксальная ситуация. Лишенные свободы, загнанные за колючую проволоку, пересчитываемые подобно стадуовец заключенные образуют государство в государстве. Их мир имеет своинеколебимые законы. Они суровы, но справедливы. «Человек за решеткой» неодинок. Честность и мужество всегда вознаграждаются. Угощает назначенного вкарцер Буйновского «посылочник» Цезарь, кладут за себя и неопытного СенькуШухов и Кильгас, грудью встает на защиту бригадира Павло. Да, несомненно, заключенные смогли сохранить человеческие законы существования. Их отношения, бесспорно, лишены сантиментов. Они честны и по-своему гуманны.

Их честному сообществу противостоитбездушный мир лагерного начальства. Оно обеспечило себе безбедноесуществование, обратив узников в своих личных рабов. Надзиратели с презрениемотносятся к ним, пребывая в полной уверенности, что сами живут по-человечески.Но именно этот мир имеет звериное обличие. Таков надзиратель Волковскиий, способный забить плеткой человека за малейшую провинность. Таковы конвоиры, готовые расстрелять опоздавшего на перекличку «шпиона» — молдаванина, который заснул от усталости на рабочем месте. Таков отъевшийся повар и егоприспешники, костылем отгоняющие заключенных от столовой. Именно они, палачи, нарушили человеческие законы и тем самым исключили себя из человеческогообщества.

Несмотря на страшные детали лагернойжизни, которые составляют бытийный фон, повесть Солженицына оптимистична подуху. Она доказывает, что и в последней степени унижения возможно сохранить всебе человека.

Иван Денисович вроде и не ощущаетсебя советским человеком, не отождествляет себя с советской властью. Вспомнимсцену, где кавторанг Буйновский объясняет Ивану Денисовичу, почему солнце вышевсего в час дня стоит, а не в 12 часов (по декрету время было переведено на часвперед). И неподдельное изумление Шухова: «Не уж и солнце ихним декретамподчиняется?» Замечательно это «ихним» в устах ИванаДенисовича: я — это я, и живу по своим законам, а они — это они, у них своипорядки, и между нами отчетливая дистанция.

Шухов, заключенный Щ-854, не простогерой другой литературы, он герой другой жизни. Нет, он жил как все, точнее, как жило большинство, — трудно;. Когда началась война, ушел воевать и воевалчестно, пока не попал в плен. Но ему присуща та твердая нравственная основа, которую так старательно стремились выкорчевать большевики, провозглашаяприоритет государственных, классовых, партийных ценностей — ценностямиобщечеловеческими. Иван Денисович не поддался процессу расчеловечивания даже влагере, он остался человеком.

Что помогло ему устоять?

Кажется, все в Шухове сосредоточенона одном — только бы выжить: «В контрразведке били Шухова много. И расчетбыл у Шухова простой: не подпишешь — бушлат деревянный, подпишешь — хотьпоживешь еще малость. Подписал». Да и сейчас в лагере Шухов рассчитывает каждыйсвой шаг. Утро начиналось так: «Шухов никогда не просыпал подъема, всегдавставал по нему — до развода было часа полтора времени своего, не казенного, икто знает лагерную жизнь, всегда может подработать: шить кому-нибудь из старойподкладки чехол на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо накойку, чтоб ему босиком не топтаться вокруг кучи, не выбирать; или пробежать покаптеркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти встоловую собирать миски со столов <…>». В течение дня Шуховстарается быть там, где все: «…надо, чтоб никакой надзиратель тебя водиночку не видел, а в толпе только». Под телогрейкой у него специальныйкарманчик пришит, куда кладет сэкономленную пайку хлеба, чтоб съесть не наспех,"наспех еда не еда". Во время работы на ТЭЦ Шухов находит ножовку, занее «могли дать десять суток карцера, если бы признали ее ножом. Носапожный ножичек был заработок, был хлеб! Бросать было жалко. И Шухов сунул еев ватную рукавицу». После работы, минуя столовую (!), Иван Денисович бежитв посылочную занять очередь для Цезаря, чтоб «Цезарь… Шуховузадолжал». И так — каждый день. Вроде бы живет Шухов одним днем, нет, впрок живет, думает о следующем дне, прикидывает, как его прожить, хотя неуверен, что выпустят в срок,что не «припаяют» еще десятку.Не уверен Шухов, что выйдет на волю, своих увидит, а живет так, будто уверен.

Иван Денисович не задумывается надтак называемыми проклятыми вопросами: почему так много народа, хорошего иразного, сидит в лагере? В чем причина возникновения лагерей? Да и за что самсидит — не знает, вроде бы и не пытается осмыслить, что с ним произошло:"Считается по делу, что Шухов за измену родине сел. И показания он дал, что таки да, он сдался в плен, желая изменить родине, а вернулся из пленапотому, что выполнял задание немецкой разведки. Какое ж, задание — ни Шухов самне мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто — задание".Единственный раз на протяжении повести Шухов обращается к этому вопросу. Егоответ звучит слишком обобщено, чтобы быть результатом глубокого анализа:"А я за что сел? За то, что в сорок первом к войне не приготовились, заэто? А я при чем?"

Почему так? Очевидно, потому, чтоИван Денисович принадлежит к тем, кого называют природным, естественнымчеловеком. Природный человек, к тому же всегда живший в лишениях и недостатке, ценит прежде всего непосредственную жизнь, существование как процесс, удовлетворение первых простых потребностей — еды, питья, тепла, сна."Начал он есть. Сперва жижицу одну прямо пил. Как горячее пошло, разлилосьпо его телу — аж нутро его все трепыхается навстречу баланде. Хор-рошо! Вот он, миг короткий, для которого и живет зэк". «Можно двухсотграммовкудоедать, можно вторую папироску курить, можно и спать. Только от хорошего дняразвеселился Шухов, даже и спать вроде не хочется». «Пока начальстворазберется — приткнись, где потеплей, сядь, сиди, еще наломаешь спину. Хорошо, если около печки, — портянки переобернуть да согреть их малость. Тогда во весьдень ноги будут теплые. А и без печки — все одно хорошо». «Теперьвроде с обувью приналадилось: в октябре получил Шухов ботинки дюжие, твердоносые, с простором на две теплых портянки. С неделю как именинник, всеновенькими каблучками постукивал. А в декабре валенки подоспели — житуха, умирать не надо». «Засыпал Шухов вполне удоволенный. На дню у неговыдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду невыгнали, в обед он закосил кашу, с ножовкой на шмоне не попался, подработалвечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся. Прошел день, ничемне омраченный, почти счастливый».

И в Усть-Ижме прижился ИванДенисович, хоть и работа была тяжелее, и условия хуже; доходягой был там — ивыжил.

Естественный человек далек от такогозанятия, как размышление, анализ; в нем не пульсирует вечно напряженная ибеспокойная мысль, не возникает страшный вопрос: зачем? почему? Дума ИванаДенисовича «все к тому ж возвращается, все снова ворошит: нащупают липайку в матрасе? В санчасти освободят ли вечером? Посадят капитана или непосадят? И как Цезарь на руки раздобыл себе белье теплое?».

Природный человек живет в согласии ссобой, ему чужд дух сомнений; он не рефлексирует, не смотрит на себя состороны. Этой простой цельностью сознания во многом объясняется жизнестойкостьШухова, его высокая приспособляемость к нечеловеческим условиям.

Природность Шухова, его подчеркнутаячуждость искусственной, интеллектуальной жизни сопряжены, по мысли Солженицына, с высокой нравственностью героя.

Шухову доверяют, потому что знают: честен, порядочен, по совести живет. Цезарь со спокойной душой прячет у Шуховапродуктовую посылку. Эстонцы дают в долг табаку, уверены — отдаст.

Высокая степень приспособляемостиШухова не имеет ничего общего с приспособленчеством, униженностью, потерейчеловеческого достоинства. Шухову «крепко запомнились слова его первогобригадира Куземина: „В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто насанчасть надеется, да кто к куму ходит стучать“».

Эти спасительные пути ищут для себялюди нравственно слабые, пытающиеся выжить за счет других, «на чужойкрови». Физическая выживаемость сопровождается, таким образом, моральнойгибелью. Не то Шухов. Он всегда рад запастись лишней пайкой, раздобыть табаку, но не как Фетюков — шакал, который «в рот смотрит, и глаза горят», и"слюнявит": «Да-айте разок потянуть!» Шухов раздобудеткурево так, чтобы не уронить себя: разглядел Шухов, что «однобригадник егоЦезарь курил, и курил не трубку, а сигарету — значит, подстрельнуть можно. НоШухов не стал прямо просить, а остановился совсем рядом с Цезарем и вполоборотаглядел мимо него». Занимая очередь за посылкой для Цезаря, не спрашивает:"Ну, получили?" - потому, что это был бы намек, что он очередь занимал и теперьимеет право на долю. Он и так знает, что имеет. Но он не был шакалом даже послевосьми лет общих работ — и чем дальше, тем крепче утверждался. Очень точнозаметил один из первых доброжелательных критиков повести В. Лакшин, что"слово «утверждался» не требует тут дополнений — «утверждался"не в чем-то одном, а в общем своем отношении к жизни».

Отношение это сложилось еще в той, другой жизни, в лагере оно лишь получило проверку, прошло испытание.

Вот читает Шухов письмо из дома. Пишет жена о красилях: «А промысел есть-таки один новый, веселый — этоковры красить. Привез кто-то с войны трафаретки, и с тех пор пошло, и всебольше таких мастаков красилей набирается: нигде не состоят, нигде не работают, месяц один помогают колхозу, как раз в сенокос да в уборку, а за то наодиннадцать месяцев колхоз ему справку дает, что колхозник такой-то отпущен посвоим делам и недоимок за ним нет. И очень жена надежду таит, что вернется Ивани тоже в колхоз ни ногой, и тоже красилем станет. И они тогда подымутся изнищеты, в какой она бьется «.

"… Видит Шухов, что прямуюдорогу людям загородили, но люди не теряются: в обход идут и тем живы. В обходбы и Шухов пробрался. Заработок, видать легкий, огневой. И от своих деревенскихотставать вроде обидно… Но, по душе, не хотел бы Иван Денисович за те коврыбраться. Для них развязность нужна, нахальство, милиции на лапу совать. Шуховже сорок лет землю топчет, уж зубов нет половины и на голове плешь, никомуникогда не давал и не брал ни с кого, и в лагере не научился.

Легкие деньги — они и не весятничего, и чутья такого нет, что вот, мол, ты заработал".

Нет, не легкое, точнее, нелегковесное отношение к жизни у Шухова. Его принцип: заработал — получай, а «начужое добро брюха не распяливай». И Шухов работает на «объекте» также

добросовестно, как и на воле. И делоне только в том, что работает в бригаде, а «в лагере бригада — это такоеустройство, чтоб не начальство зэков понукало, а зэки друг друга. Тут так: иливсем дополнительное, или все подыхайте».

Для Шухова в этой работе нечтобольшее — радость мастера, свободно владеющего своим делом, ощущающеговдохновение, прилив энергии.

С какой трогательной заботойприпрятывает Шухов свой мастерок. «Мастерок — большое дело для каменщика, если он по руке и легок. Однако на каждом объекте такой порядок: весь инструментутром получили, вечером сдали. И какой завтра инструмент захватишь — это отудачи. Но однажды Шухов обсчитал инструментальщика и лучший мастерок зажилил. Итеперь вечер он его перепрятывает, а утро каждое, если кладка будетберет». И в этом чувствуется практичная крестьянская бережливость.

Обо всем забывает Шухов во времяработы — так увлечен делом: «И как вымело все мысли из головы. Ни о чемШухов сейчас не вспоминал и не заботился, а только думал — как ему коленатрубные составить и вывести, чтоб не дымило».

«И не видел больше Шухов ниозора дальнего, где солнце блеснило по снегу, ни как по зоне разбредались изобогревалок работяги. Шухов видел только стену свою — от развязки слева, гдекладка поднималась и направо до угла. А думка его и глаза его выучивали из-подольда саму стену. Стену в этом месте прежде клал неизвестный ему каменщик, неразумея или халтуря, а теперь Шухов обвыкался со стеной, как со своей».Шухову даже жаль, что пора работу кончать: «Что, гадство, день за работойтакой короткий? Только до работы припадешь — уж и семь!». Хоть и шуткаэто, а есть в ней доля правды для Ивана Денисовича.

Все побегут к вахте. «Кажется, и бригадир велел — раствору жалеть, за стенку его — и побегли. Но так устроенШухов по-дурацкому, и никак его отучить не могут: всякую вещь жалеет он, чтобзря не гинула». В этом — весь Иван Денисович.

Оттого и недоумевает совестливыйШухов, читая письмо жены как же можно в своей деревне не работать: «А ссенокосом как же?» Беспокоится крестьянская душа Шухова, хоть и далеко онот дома, от своих и «жизни их не поймешь».

Труд — это жизнь для Шухова. Неразвратила его советская власть, не смогла заставить халтурить, отлынивать. Тотуклад жизни, те нормы и неписаные законы, которыми от века жил крестьянин, оказались сильнее. Они — вечные, укорененные в самой природе, которая мстит забездумное, халтурное к ней отношение. А все остальное — наносное, временное, преходящее. Вот почему Шухов из другой жизни, прошлой, патриархальной.

Здравый смысл. Это имруководствуется Шухов в любой жизненной ситуации. Здравый смысл оказываетсясильнее страха даже перед загробной жизнью. «Я ж не против Бога, понимаешь, — объясняет Шухов Алешке — баптисту, — В Бога я охотно верю. Тольковот не верю я в рай и в ад. Зачем вы нас за дурачков считаете, рай и ад намсулите?» И тут же, отвечая на вопрос Алешки, почему Богу не молится, Шуховговорит: «Потому, Алешка, что молитвы те, как заявления, или не доходят, или в жалобе отказать».

Трезвый взгляд на жизнь упрямозамечает все несообразности во взаимоотношениях между прихожанами и церковью, точнее, священнослужителями, на которых лежит посредническая миссия.

Так что живет Иван Денисович постарому мужицкому правилу: на Бога надейся, а сам не плошай! В одном ряду сШуховым такие, как Сенька Клевшин, латыш Кильдигс, кавторанг Буйновский, помощник бригадира Павло и, конечно, сам бригадир Тюрин. Это те, кто, как писалСолженицын, «принимают на себя удар». Им в высшей степени присуще то умениежить, не роняя себя и «слов зря никогда не роняя», которое отличает ИванаДенисовича. Не случайно, видимо, это в большинстве своем люди деревенские,"практические".

Кавторанг Буйновский тоже из тех, «кто принимает на себя удар», но, как кажется Шухову, часто с бессмысленнымриском. Вот, например, утром на шмоне надзиратели «телогрейки велят распустить (где каждый тепло барачное спрятал), рубахи расстегнуть — и лезут перещупывать, не поддето ли чего в обход устава». «Буйновский — в горло, на миноносцах своихпривык, а в лагере трех месяцев нет:

— Вы права не имеете людей на морозераздевать! Вы девятую статью уголовного кодекса не Знаете — Имеют. Знают. Этоты, брат, еще не знаешь". И что в результате? Получил Буйновский"десять суток строгого". Реакция на происшедшее битого перебитогоСеньки Клевшина однозначна: «Залупаться не надо было! Обошлось бывсе». И Шухов его поддержал: «Это верно, кряхти да гнись. А упрешься- переломишься».

Бессмыслен и бесцелен протесткавторанга. Надеется только на одно: «Придет пора, и капитан житьнаучится, а в еще не умеет». Ведь что такое «десять сутокстрогого»: «Десять суток здешнего карцера, если отсидеть их строго идо конца, — это значит на всю жизнь здоровья лишиться. Туберкулез, и избольничек не вылезешь».

Вечером пришел надзиратель в барак, ищет Буйновского, спрашивает бригадира, а тот темнит, «тянет бригадир, Буйновского хоть на ночь спасти, до проверки дотянуть». Так надзирательвыкрикнул: «Буйновский — есть?» «А? Я! — отозвался кавторанг. Так вот быстрая вошка всегда первая на гребешок попадет», — заключаетШухов неодобрительно. Нет, не умеет жить кавторанг. На его фоне еще более зримоощущается практичность, несуетность Ивана Денисовича. И Шухову, с его здравымсмыслом, и Буйновскому, с его непрактичностью, противопоставлены те, кто не"принимает на" себя удар", «кто от него уклоняется». Прежде всего, этокинорежиссер Цезарь Маркович. Вот уж устроился так устроился: у всех шапкизаношенные, старые, а у него меховая новая шапка, присланная с воли («Кому-то Цезарь подмазал, и разрешили ему носить чистую новую городскуюшапку. А с других даже обтрепанные фронтовые посдирали и дали лагерные, свинячьего меха»); все на морозе работают, а Цезарь в тепле в конторесидит. Шухов не осуждает Цезаря: каждый хочет выжить. Но вот то, что Цезарь каксамо собой разумеющееся принимает услуги Ивана Денисовича, его не украшает. Принес ему Шухов обед в контору «откашлялся, стесняясь прервать образованныйразговор. Ну и тоже стоять ему тут было ни к чему. Цезарь оборотился, рукупротянул за кашей, на Шухова и не посмотрел, будто каша сама приехала повоздуху …». «Образованные разговоры» — вот одна изотличительных черт жизни Цезаря. Он образованный человек, интеллектуал. Кино, которым занимается Цезарь игра, то есть выдуманная, ненастоящая жизнь (темболее с точки зрения зэка). Игрой ума, попыткой отстраниться от лагерной жизнизанят и сам Цезарь. Даже в том, как он курит, «чтобы возбудить в себесильную мысль, сквозит изящный эстетизм, далекий от грубой реальности.

Примечателен разговор Цезаря скаторжанином Х-123, жилистым стариком, о фильме Эйзенштейна «ИванГрозный»: «'объективность требует признать, что Эйзенштейн гениален."Иоанн Грозный» — разве это не гениально? Пляска опричников сличиной! Сцена в соборе!" - говорит Цезарь. «Кривлянье! … Так многоискусства, что уже и не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного!» -отвечает старик.

Но Цезаря прежде всего интересует"не что, а как", его больше всего занимает, как это сделано, егоувлекает новый прием, неожиданный монтаж, оригинальными стык кадров. Цельискусства при этом — дело второстепенное; «<…> гнуснейшаяполитическая идея — оправдание единоличной тирании» (так характеризуетфильм Х-123) оказывается вовсе не такой важной для Цезаря. Он пропускает мимоушей и реплику своего оппонента по поводу этой «идеи»:"Глумление над памятью трех поколений русской интеллигенции". Пытаясьоправдать Эйзенштейна, а скорее всего себя, Цезарь говорит, что только такуютрактовку пропустили бы. «Ах, пропустили бы? — взрывается старик. — Так неговорите, что гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий выполнил. Гении неподгоняют трактовку под вкус тиранов!»

Вот и получается, что «играума», произведение, в котором слишком «много искусства», -безнравственно. С одной стороны, это искусство служит «вкусутиранов», оправдывая таким образом то, что и жилистый старик, и Шухов, исам Цезарь сидят в лагере; с другой — пресловутое «как» (посылаемоестариком «к чертовой матери») не пробудит мысли автора, «добрыхчувств», а потому не только не нужно, но и вредно.

Для Шухова, безмолвного свидетелядиалога -все это «образованный разговор». Но насчет «добрыхчувств» Шухов хорошо понимает, — идет ли речь" о том, что бригадир"в доброй душе", или о том, как он сам «подработал» уЦезаря. «Добрые чувства» — это реальные свойства живых людей, апрофессионализмы Цезаря — это, как будет писать позднее сам Солженицын"образовавщина".

Цезарь и с кавторангом пытаетсяговорить на свои излюбленные темы: монтаж, крупный план, ракурс. Но иБуйновский «ловит» его на игре, на нежелания соотнести выдуманное креальности.

Кино (сталинское, советское кино) ижизнь! Цезарь не может не вызывать уважения влюбленностью в свое дело, увлеченностью своей профессией; но нельзя отделаться от мысли, что желаниепоговорить об Эйзенштейне во многом связано с тем, что сидел Цезарь целый деньв тепле, трубочку покуривал, даже в столовую не ходил («не унижался низдесь, ни в лагере», замечает автор. Он живет вдалеке от реальной лагернойжизни.

Вот не спеша подошел Цезарь к своейбригаде, что собралась, ждет, когда после работы в зону можно будет идти:

Ну как, капитан, дела?

Гретому мерзлого не понять. Пустойвопрос — дела как?

— Да как? — поводит капитан плечами.- Наработался вот, спину распрямил". Цезарь в бригаде «одногокавторанга придерживается, больше ему не с кем душу отвести». ДаБуйновский смотрит на сцены из «Броненосца…» совсем другие глазами:"… черви по мясу прямо как дождевые ползают. Неужели такие были? Думаю, это б мясо к нам в лагерь сейчас привезли вместо нашей рыбки говенной, да немоя, не скребя, в котел бы ухнули, так мы бы…"

Реальность остается скрытой отЦезаря. Он расходует свой интеллектуальный потенциал очень избирательно. Его, как Шухова, вроде бы не занимают «неудобные» вопросы. Но если Шуховвсем своим существом и не предназначен не только для решения, но и дляпостановки подобных проблем, то Цезарь, видно сознательно уходит от них. То, что оправданно для Шухова оборачивается для кинорежиссера если не прямой виной, то бедой. Шухова иной раз даже жалеет Цезаря: «Небось много он об себедумает, Цезарь, а не понимает в жизни ничуть».

По Солженицыну, в жизни понимаетбольше других сотоварищей, включая не только Цезаря (невольного, а подчасдобровольного пособника сталинского «цесаризма»), но и кавторанг

и бригадира, и Алешку — баптиста, -всех действующих лиц повести, сам Иван Денисович со своим немудрящим мужицкимумом, крестьянской сметкой, ясным практическим взглядом на мир Солженицын, конечно, отдает себе отчет в том, что от Шухова не нужно ждать и требоватьосмысления исторических событий интеллектуальных обобщений на уровне егособственного исследования Архипелага ГУЛАГ. У Ивана Денисовича другая философияжизни, но это тоже философия, впитавшая и обобщившая долгий лагерный опыт, тяжкий исторический опыт советской истории. В лице тихого и терпеливого ИванаДенисовича Солженицын воссоздал почти символический в своей обобщенности образрусского народа, способного перенести невиданные страдания, лишения, издевательства коммунистического режима, ярмо советской власти и блатнойбеспредел Архипелага и, несмотря ни на что, — выжить в этом «десятомкруге» ада. И сохранить при этом доброту к людям, человечность, снисходительность к человеческим слабостям и непримиримость к нравственнымпорокам.

Один день героя Солженицына, пробежавший перед взором потрясенного читателя, разрастается до пределов целойчеловеческой жизни, до масштабов народной судьбы, до символа целой эпохи вистории России. «Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый. Такихдней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось…»

Солженицын уже тогда — если не знал, то предчувствовал: срок, накрученный стране партией большевиков, подходит кконцу. И ради приближения этого часа стоило бороться, не считаясь ни с какимиличными жертвами.

А началось все с публикации"Одного дня Ивана Денисовича"…С изложения простого мужицкоговзгляда на ГУЛАГ. Может быть, если бы Солженицын начал с печатания своегоинтеллигентского взгляда на лагерный опыт (например, в духе его раннего романа «Вкруге первом»), ничего бы у него не получилось. Правда о ГУЛАГе еще долгобы не увидела света на родине; зарубежные публикации, вероятно, предшествовалибы отечественным (если бы те оказались вообще возможными), а «АрхипелагГУЛАГ», с потоком доверительных писем и рассказов, легших в основуисследования Солженицына, начался именно после публикации «Одногодня» в «Новом мире»… Вся история нашей страны, наверно, сложилась бы по-другому, если бы в ноябрьском номере журнала Твардовского за1962 год не появился бы «Иван Денисович». По этому поводу Солженицынпозже писал в своих «очерках литературной жизни» «Бодалсятеленок с дубом»: «Не скажу, что такой точный план, но вернаядогадка-предчувствие у меня в том и была: к этому мужику Ивану Денисовичу немогут остаться равнодушны верхний мужик Александр Твардовский и верховой мужикНикита Хрущев. Так и сбылось: даже не поэзия и даже не политика решили судьбумоего рассказа, а вот это его доконная мужицкая суть, столько у нас осмеянная, потоптанная и охаянная с Великого Перелома».

Заключение

Совсем немного прошло времени послераспада Советского Союза, ознаменовавшего собой окончательный крахтоталитарного государства, созданного Лениным и Сталиным, а времена вне законаотошли в глубокое и, кажется, уже невозвратимое прошлое. Утратило свой зловещийи роковой для культуры смысл слово «антисоветский». Однако слово"советский" не утратило своего значения и по сей день. Все этоестественно и понятно: при всех своих поворотах и переломах история неизменяется сразу, эпохи «наслаиваются друг на друга, и подобные переходныепериоды истории обычно наполнены острой борьбой, напряженными спорами, столкновением старого, пытающегося удержаться, и нового, завоевывающего себесмысловые территории. С чем не жалко расстаться, а что опасно потерять, безвозвратно утратить? Какие культурные ценности оказались истинными, выдержалииспытание временем, а какие мнимыми, ложными, насильственно навязаннымиобществу, народу, интеллигенции?

Казалось бы, что в те временатирания в лице государства одержала полную победу над литературой ихудожественной интеллигенцией. Стоило только где-нибудь возникнуть хоть одномуслучаю инакомыслия, духовной оппозиции, как тут же на провинившегосяобрушивалась вся мощь репрессивно-карательной системы, лишая его свободы, средствк существованию и душевного покоя. Но даже в такой обстановке «террора», невозможно было ограничить внутреннюю свободу духа, ответственность писателейперед произносимыми словами. Это не позволяло им молчать, предавая забвениюдостоверные факты истории, которые государство тщательно скрывало отбольшинства населения.

Советская литература, вернее, ее"оппозиционная" часть не призывала оказывать «сопротивлению злусилою». Ее сила была в другом, в пусть медленном, постепенном, нонеизбежном расшатывании тоталитарных устоев, в разложении основополагающихидейных принципов, идеалов тоталитарного строя, в постепенном разоблачении верыв непогрешимость и безупречность однажды избранного пути.

Сила советской оппозиционнойлитературы была в незаметном, но эффективном разоблачении культа вождей. Обэтом впоследствии писал сам Солженицын: «Не обнадежен я, что вы захотитеблагожелательно вникнуть в соображения, не запрошенные вами по службе, хотя идовольно редкого соотечественника, который не стоит на подчиненной вамлестнице, не может быть вами ни уволен с поста, ни понижен, ни повышен, нинагражден. Не обнадежен, но пытаюсь сказать тут кратко главное: что я считаюспасением и добром для нашего народа, к которому по рождению принадлежите всевы — и я. И это письмо я пишу в ПРЕДПОЛОЖЕНИИ, что такой же преимущественнойзаботе подчинены и вы, что вы не чужды своему происхождению, отцам, дедам, прадедам и родным просторам, что вы — не безнациональны».

Однако, подобно многимпредшествующим писателям «другой» советской литературы, Солженицын ошибся вотношении советских вождей, обращаясь с письмами и очерками, статьями, рассказами, поэмами. В Солженицыне видели всего лишь очередного врага, изменника Родины, с которым нужно бороться. В лучшем случае его признавали шизофреником. В любом случае, оказывалось так, что у «вождей» страны и писателя из оппозициине оказалось ничего общего даже на общей национальной почве.

Впоследствии, другой борец стиранией в Советском Союзе академик А.Д. Сахаров напишет о Солженицыне так:"Особая, исключительная роль Солженицына в духовной истории страны связанас бескомпромиссным, точным и глубоким освещением страданий людей и преступленийрежима, неслыханных по своей массовой жестокости и сокрытости. Эта рольСолженицына очень ярко проявилась уже в его повести «Один день ИванаДенисовича» и теперь в великой книге «Архипелаг ГУЛАГ», передкоторой я преклоняюсь". «Солженицын является гигантом борьбы зачеловеческое достоинство в современном трагическом мире».

Всю свою творческую жизнь Солженицынпровел в попытках разоблачить и ниспровергнуть коммунизм в СССР, он открываллюдям глаза на «Архипелаг ГУЛАГ» как сердцевинучеловеконенавистнической системы. И все это время он был свободен от этойсистемы, был свободен чувствовать, мыслить, переживать вместе с теми, ктоизнутри знает, как действует на человека репрессивный механизм.

Солженицын выстроил особуюструктурную композицию, которая протянулась от судьбы простого заключенногоИвана Денисовича до масштабов целой страны, которая представлена в нейостровами, соединенными между собой «трубами канализации», человеческимижизнями и общественный устройством. В этой композиции как бы заранее авторомопределяется отношение читателей к Архипелагу, который по сути является главнымдействующим лицом.

Солженицын выступил своего родапервым и последним писателем, который творил в жанре «опыт художественногоисследования». Работая в этом направлении, он сумел приблизить к читателюпроблемы общественной морали настолько, что стала четко видна грань между человекоми нечеловеком. Опираясь на пример своего персонажа Ивана Денисовича, Солженицынпоказывает читателям, что именно сила духа русского человека, его вера в себя, умение даже в самой отчаянной ситуации находить выход помогают ему не зайти заэту грань, выжить в мире насилия и беззакония.

Всего лишь один день заключенного, который олицетворяет собой судьбы не одного миллиона таких же как он людей, сумел стать отражением истории нашей страны, где «насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а лжи нечем удержаться, кроме как насилием». Вступив однажды на путьлжи и насилия, избрав для себя такой принцип, руководство повело по этому путиза собой и все общество. Так мы жили долгие годы.

Однако творческим людям, писателям ихудожникам, дано видеть эту ложь под любой маской, видеть и побеждать. «Противмногого в мире может выстоять ложь — но только не против искусства», — говорилСолженицын на Нобелевской лекции. Эти слова как ничто иное характеризуют всеего творчество. Ведь неудивительно, что у русского народа существует пословица:"Одно слово правды весь мир перетянет".

Так оно и случилось. ТворчествоСолженицына вызвало поразительный резонанс в общественном сознании. В лицеСолженицына, узника Гулага, который взялся за перо, чтобы рассказать людям отой системе лжи и насилия, которая царила в нашем обществе, русская культуранашла новый источник своих жизненных сил.

Наш долг — сохранить в памяти подвигэтого человека, ибо мы не имеем права забывать о том, что он сделал для того, чтобы наше общество узнало наконец-то правду о себе самом и тех людях, чтопережили все ужасы репрессий.

«Ваше заветное желание, -писал, обращаясь к советским руководителям, Солженицын в 1973 г., — чтобы нашгосударственный строй и идеологическая система не менялись и стояли вот таквеками. Но так в истории не бывает. Каждая система или находит путь развитияили падает». То, как в дальнейшем обернулась жизнь, доказывает правотуэтого великого человека, ведь предсказанная в «Нобелевской лекции"победа «слова правды» над «миром насилия» действительносвершилась, как бы ни пытались отдалить ее наши «вожди».

Список литературы:

1. Л.Я.ШнейбергНачало конца Архипелага Гулаг// От Горького до Солженицына. М:.Высшая школа, 1997.

2. А.СолженицынРассказы// малое собрание соч. Т.3

3. В.ЛакшинОткрытая дверь: Воспоминания и портреты. М., 1989.

4. А.СолженицынБодался теленок с дубом// Новый мир. 1991.№ 6.

5. Т.В.Гегина"Архипелаг ГУЛАГ" А. Солженицына: Природа Художественной правды.

6. С.ЗалыгинВступительная статья//Новый мир.1989. № 8.

7. А.Зорин «Внебрачноенаследие Гулага"// Новый мир.1989. № 8.