Жизнь Даниила Ивановича Хармса как непрерывное ожидание чуда

План:

Введение.

Жизненный путь и творчество ДаниилаХармса.

Заключение.

Список использованной литературы.

Введение

Даниил Иванович Хармс всю свою жизньслыл чудаком.

Его странности стали проявляется ещев детстве, когда подписывая школьные тетради, он взял себе необычный псевдоним- Хармс. Этот псевдоним постоянно менялся на протяжении всей жизни писателя. Поражает то, с како изобретательностью Даниил Иванович мог придумывать подписидля своих рукописей: Хормс, Чармс, Хаармс, Шардам, Хармс-Дандан и т. д.

Многие литературоведы не разпредпринимали безуспешные попытки по-своему расшифровать псевдоним писателя. Что же касается самого Хармса, то причину столь частой смены имени он объяснялдостаточно просто. Записи из дневников писателя поведали нам о том, что онсчитал неизменное имя приносящим несчастье. И для того, чтобы этого несчастьяизбежать, Хармс всякий раз брал себе новую фамилию.

Большую роль здесь сыграло и тообстоятельство, что Хармс обладал поистине огромной любовью к изумлению, удивлению других людей. Свое любимое дело — чудачество — он любил превращать впраздник. И действительно, его имя Даниил в сочетании с яркой и необычнойфамилией наводили на мысли о цирковых номерах. Подобно тому, как фокусникдостает из шляпы различные предметы, он менял свои псевдонимы, что толькоусиливало производимый им эффект настоящего представления.

Так кем же был этот странныйчеловек? Чтобы ответить на этот вопрос обратимся сначала к его богатой насобытия биографии.

Жизненный путь и творчествоДаниила Хармса

Творческий и жизненный пути этогописателя были неразрывно связаны друг с другом. Родиной Хармса был Петербурга, а настоящая фамилия писателя — Ювачев.

Его отец, Иван Павлович Ювачев, былизвестным народовольцем, который был приговорен к смертной казни, замененнойпожизненным заключением и ссылкой на Сахалине. Именно на Сахалине с отцомХармса довелось познакомиться другому известному писателю — Чехову. Сам Даниилродился уже после того, как освобожденный Иван Ювачев возвратился в Петербург.

Хармс, а в то время еще ДаниилЮвачев, в начале ХХ века окончил немецкую гимназию, называемую «Петершуле».

У мальчика были по-настоящемулитературные корни. Это объяснялось тем, что в те времена, когда он учился вгимназии, отец написал ряд мемуаров и книг на религиозные темы. Также отецХармса стал реальным прототипом для героев Льва Толстого и Чехова.

Как писатель, Даниил Хармс сформировалсяв 20-е годы ХХ века. Свое первое стихотворение, если верить его дате, былонаписано Хармсом в 1922 году, а первые публикации в альманахе «Собраниестихотворений» в 1926 году. Огромное влияние на него в процессе творческогостановления оказали такие известные поэты, как В. Хлебников и А.Труфанов.

Однако, произведения Даниилаотличались от всего того, что ценил в литературе его отец, поэтомунеудивительно, что сочинения сына не нашли одобрения у Ивана Павловича.

Но единомышленники у Хармса были. Оннашел их в лице членов общества поэтов ОБЭРИУ (Объединение РеальногоИскусства). В своем манифесте члены этого литературного кружка провозглашалиновое мироощущение и новое искусство. Они стремились расширять, углублять смыслпредметов и слов, не подвергая при этом разрушению их первоначальное значение, делать предмет сам по себе достоянием искусства.

Обэриуты, как они сами себяназывали, собирались в Петербурге (тогда еще Ленинграде) в Доме печати. Здесь24 января 1928 года на самом большом их вечере, называвшемся «Три левых часа», Хармс вместе с Н. Заболоцким, А. Введенским К.Вагиновым, И. Бахтеревым и другимичитал свои стихи на первом «часу». При этом он ухитрился делать это не иначе, как восседая на шкафу. На втором «часу» обэриуты ставили пьесу Хармса"Елизавета Бам". В постановке этой пьесы Хармс непосредственно принималактивное участие.

Было очевидно, что ОбъединениеРеального Искусства очень влекло к себе творческую натуру Хармса. Однако вскорев его жизнь вошла любовь, и он оказался на перепутье. Одна дорога вела Даниилак занятиям в ОБЭРИУ, а другая — к его новой возлюбленной, он вынужден былразрываться между ними. В этот период жизни появляются записи в дневникеписателя, в которых он говорит примерно следующее: «Куда делось Обэриу? Всепропало, как только Эстер вошла в меня. С тех пор я перестал как следует писатьи ловил только со всех сторон несчастия… как я могу подвергать свое дело, Обэриу, полному развалу. Господи, помоги! Сделай, чтоб в течение этой неделиЭстер ушла от меня и жила бы счастливо. А я чтобы опять принялся писать, будучисвободен как прежде!»

Хармс сделал свой выбор. Он решил, что творчество для него важнее, чем любовь, и что последняя ни в коей мере недолжна мешать ему создавать свои произведения. Однако прошло несколько лет, иобстоятельства сложились так, что этот узел, в который попал Хармс, распуталсясам собой.

В те времена ленинградская газета"Смена", желающая прекратить собрания и выступления членов общества ОБЭРИУ вклубах, общежитиях и воинских частях, поместила статью в журнале «Реакционноежонглерство» (9 апреля 1930 г.), в которой обэриуты сравнивались с настоящимиклассовыми врагами.

Это привело к тому, что Хармс, Введенский и некоторые другие члены кружка были арестованы и в декабре 1931 года сосланы в Курск, откуда они вернулись лишь спустя полгода в июне 1932.

Позади остались две единственные"взрослые" публикации — по стихотворению в каждом — в двух сборниках Союзапоэтов (в 1926-м и в 1927-м годах). При жизни больше не удалось опубликовать ниодной «взрослой» строчки. После 1928 года он даже не делал попыток опубликоватьеще что-то. Более того, не посвящал своих знакомых в то, что пишет. «Хармс самочень любил рисовать, но мне свои рисунки никогда не показывал, а также все, что он писал для взрослых. Он запретил это всем своим друзьям, а с меня взялклятву, что я не буду пытаться достать его рукописи», — вспоминала художницаАлиса Порет.

А писал Хармс ежедневно, во всякомслучае стремился писать. «Человек в своем деле видит спасение, и потому ондолжен постоянно заниматься своим делом, чтобы быть счастливым. Только вера вуспешность своего дела приносит счастье…» И дальше в «Голубой тетради» № 24 онзаписывает: «Довольно праздности и безделья! Каждый день раскрывай эту тетрадьи вписывай сюда не менее полстраницы. Если ничего не пишется, то запиши хотя быпо примеру Гоголя, что сегодня ничего не пишется. Пиши всегда с интересом исмотри на писание, как на праздник.»

Эти записи относятся к середине 30-хгодов, когда сочинение для детей шло все натужнее, все труднее. Начав ссотрудничества в журнале «Еж» (с 1928 года), а затем «Чиж» (с 1930-го года), стого, что в одном номере журнала могли появиться и его рассказ, истихотворение, и подпись под картинкой, Хармс к середине 30-х уже писал длядетей все реже и реже, от случая к случаю. И можно лишь удивляться, что присравнительно небольшом числе детских стихотворений («Иван Иваныч Самовар»,"Врун", «Игра», «Миллион», «Как папа застрелил мне хорька», «Из дома вышелчеловек», «Что это было?», «Тигр на улице») он создал свою страну в поэзии длядетей и стал ее классиком.

О детях Хармс отзывался оченьнелестно. Персонаж одного из его черно-юморных рассказов предлагал сбрасыватьдетей в яму и сверху забрасывать известью, говоря что «склонность к детям""почти то же, что склонность к зародышу, а склонность к зародышу — почти то же, что склонность к испражнениям». Но сам писатель готов был скорее отступить: «Явсегда ухожу оттудова, где есть дети», «Травить детей — это жестоко. Ночто-нибудь ведь надо же с ними делать!» Даниил Хармс был способен лишь писатьдля них стихи. С.Я.Маршак, услышав стихи Хармса, счел его незаменимымволшебником для детей, разглядел в детоненавистнике потенциального любимцадетей, и вовлек в детскую литературу. Дети лучше, чем кто бы то ни было, моглипочувствовать что-то волшебно-удивительное в его строчках, солнечно-веселый, красочный, очаровательно-причудливый мир, создаваемый поэтом

в стихах, был «близок детскойпсихике» (К.Чуковский). У детей нет уверенности в элементарных истинах, поэтомуони любят потешные нарушения порядка, словесное озорство, игру в чепуху, аХармс легко, играючи пишет стихи, напоминающие поэтические опыты ребенка -простотой внешней формы, летучестью мгновенно возникающих смыслов, высокойстепенью случайности, в которой проявляется беспечность, повторяемостью, лишенной всякой монотонности.

Даниил Хармс был одним из самыхталантливых детских стихотворцев.

Не каждый писатель, пишущий длявзрослых, мог сочинять для детей. Например, один из его собратьев по ОБЭРИУН. Заболоцкий, чтобы быть напечатанным, пытался воспользоваться тем же, что иХармс — стихами для детей, но стихи выглядели натужными, вынужденными, дотянутыми до абстрактного «детского уровня».

Судьба сыграла с Хармсом злую шутку, сродни его собственному черному юмору, — отняла у него право публиковать"взрослые" сочинения, дав взамен возможность зарабатывать на жизнь, забавляятех, кто представлялся ему «в лучшем случае жестокими и капризными старичками».Если высоко чтимый им Льюис Кэрролл писал для любимых читателей, то Хармс сталдетским писателем по необходимости.

Дети от этого не проиграли, можетбыть в силу того, что Хармс был честен и талантлив.

Те, кто в детстве познакомился сискрящимися весельем, пронизанными радугой, похожими на новогодние шутихистихами, уже не забудет это имя. И для самого Хармса детская литература сталаего визитной карточкой.

Но внутренне он жил тем, что творилне для детей. Рассказы, стихотворения, пьесы, статьи, записи в дневниках — вовсем оригинальность, непохожесть ни на что, ни на кого. «Я хочу быть в жизнитем же, чем Лобачевский в геометрии», — записал он в 1937 году.

В том же 1937-м Хармс однаждызаписал в дневнике свое эстетическое кредо: «Меня интересует только „чушь“, только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует толькожизнь в своем нелепом проявлении. Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт — ненавистные для меня слова. Но я вполнепонимаю и уважаю: восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть исдержанность, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и смех». «Такойстранный коктейль эстетических ценностей при незаурядном поэтическом дарованиидолжен был дать весьма интересные результаты — и дал их». (Е.Евтушенко)

В сочинениях для «взрослых» детскаяигра в чепуху превращается в бытовой абсурд. Литература абсурда оказаласьидеальным выражением всех тех ужасов, всех тех нелепостей, которые происходиливокруг, которые и породили этот самый абсурд, его мышление. Хармса занималаабсурдность существования, действий, поступков отдельного человека или группылюдей, помноженная на абсурд самой жизни, бытия. Он не так уж много придумывал, сочинял эту «чушь», замешивая ее на чудном, странном, — он лишь фиксировал наней свое внимание. Ему было совсем просто извлекать смешное, веселое из нелепой"чуши", которая составляла суть его мыслимых и немыслимых историй, и когда ни окаком абсурде как литературном направлении никто не помышлял, — он вместе сосвоим другом Александром Введенским, каждый по-своему, прокладывал этонаправление. Хармс ощущал себя новатором в литературе и поэтому чувствовал себяодиноким. («Нет уважения ко мне писателей. Нет между ними подлинных искателей», — записал он в 1933 году.) Рассказы и сценки из цикла «Случаи», посвященногожене Марине Малич, несмотря на весь их лаконизм (некоторые вещи — в третьстраницы) и фантасмагоричность, удивительным образом передают и атмосферу, ибыт 30-х годов. Их юмор — это юмор абсурда. Хармс прекрасно сознавал, что такойюмор может быть не всякому понятен, и все же не отказывался от него. В заметках"О смехе" он говорил: «Есть несколько сортов смеха. Есть средний сорт смеха, когда смеется весь зал, но не в полную силу. Есть сильный сорт смеха, когдасмеется та или иная часть залы, но уже в полную силу, а другая часть залымолчит, до нее смех в этом случае совсем не доходит. Первый сорт смеха требуетэстрадная комиссия от эстрадного актера, но второй сорт смеха лучше. Скоты недолжны смеяться».

Быт и действия у Хармса условны. Бытовой фон — не более чем стартовая площадка, с которой начинается действие. Читать то, что им написано, реалистическими глазами, бессмысленно, — это лишьприведет к ошибочному суждению об авторе.

Первый случай называется «Голубаятетрадь № 10». Публикатор Хармса А.А.Александров так объясняет происхождениеэтого названия: «Рассказ первоначально был записан Хармсом в небольшую тетрадь, обложка которой была обтянута голубым муаром, и значился там под № 10 — отсюдаи его название». Название «случая» — случайно. Невозможно представить егопроисхождение иначе, чем в результате чисто случайного стечения обстоятельств. Сам рассказ — случай, как и почти любой текст, который волей случаяскладывается именно из этих слов, именно в эту минуту, именно на этом листебумаги. Поэтому название «случай».

Для примера хармсовских «случаев"текст первого из них:

«Жил один рыжий человек, укоторого не было глаз и ушей. У него не было и волос, так что рыжим егоназывали условно. Говорить он не мог, так как у него не было рта.

Носа у него не было. У него небыло даже рук и ног. И живота у него не было, и спины у него не было, и хребтау него не было, и никаких внутренностей у него не было.

Ничего не было! Так чтонепонятно, о ком идет речь. Уж лучше мы о нем не будем больше говорить."

Как и текст, имя у Хармса -необычно, бессмысленно. Имя — это не память о человеке и роде, оно ни с чем несвязано (Брабонатов, Сенерифактов, Кульдыхонин, Амгустов, Черчериков, Холбин, Акинтетерь, Гатет, Люпин, Укивакин и т. д.).

В середине 30-х годов он, например, сочинил текст, который можно соотнести с «Носом» Гоголя. «Однажды один человекпо имени Андриан, а по отчеству Матвеевич и по фамилии Петров, посмотрел насебя в зеркало и увидел, что его нос как бы слегка пригнулся книзу и в то жевремя выступил горбом несколько вперед.» Петров направляется на службу, гдесослуживцы приступают к обсуждению его носа. Все обсуждение строится Хармсомкак накопление имен, одно наслаивается на другое до такой степени, что Хармс, вконце концов, сам путается в именах, но эта ошибка не имеет существенногозначения и едва ли обнаруживается читателем, потому что имена не нагруженысмыслом. Запомнить их невозможно, так как они являются безличными функциями. Можно сравнить с гоголевскими именами, собранными Белым: «Бульба, Козолуп, Попопуз, Вертыхвыст, Шпонька, Чуб, Курочка из Гадяча, Земляника, Яичница, Товстогуб» и т. д. У Гоголя имена конкретны, у Хармса — совершенно абстрактны. Даже когда Хармс использует имена Пушкина, Гоголя, он использует их какабстрактные понятия, в отрыве от их исторического значения. Или даже «поперек"исторического значения, как, например, в миниатюре 1938 года: «…не дает мнепокоя слава Жана-Жака Руссо. Почему он все знал? И как детей пеленать, и какдевиц замуж выдавать!»

Помимо классических рассказовХармса, где он выступает или как безликий повествователь-наблюдатель, лишенныйэмоций («Случаи», «Вываливающиеся старухи» и др.), или как автор-персонаж, провокационно похожий на прочих персонажей-«недочеловеков» («Меня называюткапуцином…», «Я поднял пыль…») существует и другая группа текстов, набросков, скоторыми дело обстоит иначе. Это несколько неоконченных рассказов, очевидно, относящихся к середине или второй половине 30-х годов. В них авторское «я» либоотсутствует, либо сведено к специфической роли «я» сочинительского, отсылающегонас к традиции русской классической литературы.

Функцией «сочинительского я» является, прежде всего, апелляция к читателю, что в устах Хармса звучит странно, так какв большинстве случаев единственным читателем, к которому он мог апеллировать, был он сам. Особенностями этих текстов являются и присутствие «лирическогогероя», описываемого в третьем лице, и отсутствие протоколирования стремительноразворачивающихся событий. Делаются попытки подробного описания внешности, привычек, ничем не примечательных поступков одного человека, весьма похожего насамого автора. Например:

«К одному из домов, расположенныхна одной из обыкновенных ленинградских улиц, подошел обыкновенный с видумолодой человек, в обыкновенном черном, двубортном пиджаке, простом, синем, вязаном галстуке и маленькой фетровой шапочке коричневого цвета. Ничегоособенного в этом молодом человеке не было, разве только то, что плечи его былинемного узки, а ноги немного длинны, да курил он не папиросу, а трубку; и дажедевицы, стоявшие подворотней, сказали ему вслед: «тоже американец!»

Подобные тексты не похожи натипичные хармсовские «случаи», в них ничего не случается, ничего не происходит, детали автором списаны с самого себя, со своего знаменитого имиджа: клетчатыештаны до колен, трубка, черная собачка (которая не раз появляется внезаконченных рассказах). «Не-случаи» (определение А. Герасимовой) изобилуютподробными описаниями незначительных действий и разными сочинительскимиэкивоками с гоголевским оттенком, например:

«Человек, о котором я начал этуповесть, не отличался никакими особенными качествами, достойными отдельного описания. Он был в меру худ, в меру бледен и в меру ленив. Я даже не могу вспомнить какон был одет. Я только помню, что на нем было что-то коричневое, может бытьбрюки, может быть пиджак, а может быть только галстук.»

Другой рассказ, о том, как Иван ЯковлевичБобов никак не может подыскать себе в магазине подходящие брюки, напрямуюассоциируется с гоголевской «Шинелью».

В 1937 году в дневнике Хармссоставил список наиболее близких ему имен писателей в следующем порядке: Гоголь, Прутков, Мейринк, Гамсун, Эдвард Лир и Льюис Кэрролл. Гоголь выступаетне только любимым писателем, поставленным на первую строчку, но и учителем, примером в деле «сочинительства».

В «не-случаях» Хармс осторожен. Еслив своих типичных текстах он охотно эксплуатирует момент неожиданности, то здесь- чуть прикоснулся и тотчас же отдернул руку.

Может быть потому, что предстоящаянеожиданность, на которой обрываются «не -случаи», близка к так называемомучуду. «Интересно только чудо, как нарушение физической структуры мира», -замечает Хармс в своей записи 1939 года. Он верил в чудо — и при этомсомневался, существует ли оно в жизни. Один из часто встречаемых мотивов егопроизведений — сон. Сон как самая удобная среда для свершения чудес и веры вних. Рассказ «Утро» (1931) — текст о невозможности создать текст, сон обессоннице, и ожидание чуда.

«Вчера вечером я сидел за столоми много курил. Передо мной лежала бумага, чтобы написать что-то. Но я не знал, что мне надо написать. Я даже не знал должны быть это стихи или рассказ илирассуждение. Я ничего не написал и лег спать. Но я долго не спал. Мне хотелосьузнать, что я должен был написать. Я перечислял в уме все виды словесногоискусства, но я не узнал своего вида. Это могло быть одно слово, а может быть ядолжен был написать целую книгу. Я просил Бога о чуде, чтобы я понял, что мненужно написать. Но мне начинало хотеться курить. У меня оставалось всего четырепапиросы. Хорошо бы хоть две, нет три, оставить на утро.

Я сел на кровати и закурил.

Я просил Бога о каком-то чуде.

Да-да, надо чудо. Все равно какоечудо."

«Случаи» изобилуют «чудесами» инеожиданностями: улетает на небо «Молодой человек, удививший сторожа», водноименном рассказе; появляются на столе конфеты, а потом случаются две смертии два игровых воскресения в рассказе «Отец и Дочь».

Но это все фокусы, иллюзия чуда. Врассказе «Утро» ожидается чудо другого рода.

Ожидается чудо в мире, которыйсотворил Бог (и в которого верил Хармс, как вспоминал А.И.Пантелеев, «В седого, доброго, бородатого. В такого, как на голубом небе под куполом…»), а не в томмире, который творит автор. Ожидается чудо, которое произойдет не где-то и скем-то, а с ним самим, не внешнее, а внутреннее.

«Да да, надо чудо. Все равнокакое чудо.

Я зажег лампу и посмотрел вокруг. Все было по-прежнему.

Да ничего и не должно былоизмениться в моей комнате.

Должно измениться что-то во мне."

Тема чуда нашла свое продолжение врассказе «Сундук».

«Человек с тонкой шеей забрался всундук, закрыл за собой крышку и начал задыхаться». Так звучит строчка из этогорассказа, в котором человек пускается в рассуждения о постоянно происходящей вмире борьбе жизни и смерти, свидетелем и участником которой ему предстоитстать. Однако этот человек не предпринимает решительно ничего для того, чтобыжизнь в этой борьбе одержала верх. После того, как в финале истории сундукисчезает, человек приходит к выводу, что «жизнь победила смерть неизвестным дляменя способом».

Финал этого рассказа неоднозначен. Содно стороны мы видим чудо, произошедшее у нас на глазах. Но вот является эточудо победой жизни или победой смерти — это еще предстоит выяснить. И, очевидно, решать этот вопрос каждому читателю придется самостоятельно. Ведь какпишет Введенский в своей «Серой тетради»: «Чудо возможно в момент смерти. Оновозможно потому что Смерть есть остановка времени».

Но что происходит в момент написаниярассказа (30 января 1937 года) с самим автором? В этот период времени (37-е -38-е годы) жизнь начинала все более жестоко относиться к Хармсу и его семье. Его преследовал голод, доходило до того, что порой Хармс с женой не имелисредств даже на то, чтобы купить совсем простую еду. «Я все не прихожу вотчаянье, — гласит запись в дневнике Хармса от 28 сентября 1937 года. — Должнобыть, я на что-то надеюсь, и мне кажется, что мое положение лучше, чем оно естьна самом деле. Железные руки тянут меня в яму». Таким образом, мы видим, чторассказ «Сундук» приходится на один из самых тяжелых периодов жизни писателя. Это рассказ о безысходности и безнадежности, ставший для Хармса былью.

Даниил Хармс прожил 36 лет. Казалось, что сам он знал об отпущенном ему сроке. Быть может, это знание изаставляло его сочинять по несколько стихотворений или рассказов в день, даженесмотря на то, что они нигде не печатались.

Какое-то время Хармс пыталсяпоказывать свои произведения в редакциях различных изданий, но вскоре оставилэту бесполезную затею. Но тем не менее, этот человек старается не отчаиваться, и на страницах его дневника появляются записи, в которых он уговаривает самогосебя не сворачивать с собственного пути, не падать духом, даже если в жизни всескладывается очень и очень тяжело.

«Жизнь это море, судьба это ветер, ачеловек это корабль, — пишет Хармс. — И как хороший рулевой может использоватьпротивный ветер и даже идти против ветра, не меняя курса корабля, так и умныйчеловек может использовать удары судьбы и с каждым ударом приближаться к своейцели…»

Однако писатель продолжает вездечувствовать себя чужим, даже в кругу своих коллег-литераторов. Стихи «Напосещение Писательского Дома 24 января 1935 года» начинаются со слов:

Когда оставленный судьбою,

Я в двери к вам стучу, друзья,

Мой взор темнеет сам собою

И в сердце стук унять нельзя…

Круг друзей Даниила Ивановича былвесьма ограничен. Однако несмотря на то, что в него входили лишь несколько человек, таких как Введенский, Липавский, Друскин, Олейников, Хармс продолжал житьвысоко духовной жизнью. Он водил крепкую дружбу не только с поэтами иписателями, среди его друзей были художники (Петр Соколов, Владимир Татлин, Казимиром Малевич) и музыканты (Исайя Браудо, Мария Юдина, Иван Соллертинский).

Но настал 1941 год, и жизнь нанеслаХармсу свой последний и решающий удар. 23 августа писатель был в третий разарестован. Выбраться из тюрьмы Даниилу Ивановичу было не суждено, и последниемесяцы жизни до самой своей кончины в феврале 1942 года он провел за решеткой.

Реабилитировали Хармса только спустямного лет, в 1956 году.

Уже после смерти Даниила Ивановичаво время блокады Ленинграда слабеющая от голода жена Хармса М.В.Малич нашла ихстарую квартиру, почти полностью разрушенную во время бомбежки. Здесь, вместе сдругом писателя Я.С.Друскиным, она сложила в небольшой чемоданчик все уцелевшиерукописи мужа, среди которых были не только его собственные произведения, но инаходившиеся у Хармса рукописи Введенского и Олейникова и передала Друскину нахранение.

Этот чемоданчик стал для Друскинасамым большим сокровищем, которое он сумел уберечь во время эвакуации. Послетого, как Друскин вернулся в Ленинград в 1944 году, он отыскал сестру ХармсаЕ.И.Ювачеву, от которой получил в свое распоряжение вторую, чудом уцелевшуючасть архива с наследием великого писателя.

Заключение

Не все то, что оказываетсяпохороненным временем, пропадает без следа. Проходит иногда не один десятоклет, прежде чем миру открываются забытые вехи истории литературы.

Долгое время до начала 70-х годов вмире считалось, что начало европейской литературы абсурда положили такиеписатели, как Эжен Ионеско и Сэмюель Беккет. Однако существование такихнеизвестных ранее произведений, как пьеса «Елизавета Бам» (1927), стихи и прозаДаниила Хармса и Введенского, а также пьеса Введенского «Елка у Ивановых"(1939), доказало, что литература абсурда проявила себя гораздо раньше, чем этопринято считать в мире, и все благодаря жизни и творчеству этих замечательныхрусских писателей.

Наш современник Макс Фрай в одной изсвоих книг писал, что «русская литература не заслуживает Хармса», что «вНебесной Канцелярии планировали… очередной подарок каким-нибудь англичанам», таккак «высокое искусство абсурда — это их исконная специализация», но «позжевыяснилось, что Хармс, как ни странно, позарез нужен огромному количествучитателей. Его любят особенной любовью. Нет другого автора, которого быпародировали столь активно и анонимно… Хармса не пародируют только ленивые»."Литература Хармса действительно сродни геометрии Лобачевского. Он расставляетзнаки на бумаге таким образом, что на глазах читателя начинают пересекатьсяпараллельные прямые; непрерывность бытия отменяется; знакомые слова отчастиутрачивают привычное значение,…живые люди становятся плоскими и бесцветными, как плясуны в театре теней; да и сама реальность разлетается безжалостным перомна мелкие осколки… Я не знаю писателя более ужасающего, чем изящно ироничныйХармс… Его смертельное оружие — невинный цинизм ангела (по меньшей мере -инопланетянина), слегка шокированного незамысловатой нелепостью человеческогоустройства." Эти слова во многом отражают суть творений Даниила Ивановича.

«Мир ловил, но так и не поймалХармса, — продолжает свою мысль Макс Фрай, — (убил — да, конечно, но непоймал); а «значит, жизнь победила смерть неизвестным для меня способом».Наверное, это и есть то чудо, которого так ждал в своей жизни писатель.

Список литературы:

1. А.Злобина.Случай Хармса, или оптический обман.

2. М.Ямпольский.Беспамятство как исток (Читая Хармса).

3. А.Герасимова.Даниил Хармс как сочинитель.

4. Е.Евтушенко. ОХармсе («Строфы века»).

5. Макс Фрай. Скоты не должны смеяться.

6. А.Геркар. Квопросу о значении чисел у Хармса.

7. В.Глоцер.Юморные рассказы. Даниил Хармс.